люди задушевно пели «забота наша простая, забота
наша такая: жила бы страна родная, – и нету других забот», дядя Гриша никогда нигде не воевал, а
лишь чистил уборные, с неизменной регулярностью наполняемые при всех правителях, властях и
во время всяких войн. Пожалуй, лишь его-то школяры и боятся, потому что вместо всех передних
зубов от клыка до клыка у дяди Гриши дыра. Сами же эти большие клыки в тягучих, как будто
лишних губах, кажутся не человеческими. А ещё у дяди Гриши замечательны пятки,
напоминающие камень статуи с облупившейся извёсткой. Интересно то, что эти пятки
высовываются сквозь новые носки, видимо, надетые по случаю пребывания в культурном месте.
Но какая ткань не расползётся на шершавом камне?
В сущности же, всё это ерунда в сравнении с тем, что Федьке прописано семь уколов в сутки,
которыми тычут его днём и ночью. И уж совсем потрясающе то, как делает эти уколы медсестра
Бочкина. Спуская с сынишки колготки, Роман и так-то не может без острой боли смотреть на его
маленькую попку: куда, казалось бы, там колоть? Медсестра же, ухватив шприц между средним и
безымянным пальцами, тычком, почти вертикально, глубоко и резко всаживает иглу. Кто и где
научил её этому приёму? Обычно ветеринары делают так уколы быкам и коровам, наверное, для
того, чтобы пробить их жёсткую кожу – ну, так от этого и быки вздрагивают. Ребёнок же резко,
судорожно выгибается и от боли не может даже сразу закричать. Но лицо медсестры остаётся
спокойным и удовлетворённым.
Вогнав иглу в очередной раз, Бочкина давит на поршень шприца, но лекарство почему-то не
идёт. Она давит сильнее, уже, кажется, изо всех сил, руки дрожат от напряжения, а игла от этой
дрожи ещё глубже входит в тельце. Роман на это не может смотреть: ему кажется, что сейчас у
него остановится сердце. На лице же сестры лишь деловая сосредоточенность, да нечто похожее
на любопытство и интерес, будто перед ней не ребёнок, а игрушка для какой-то её странной
забавы. Это её удовольствие так неожиданно, что Роман даже теряется.
– Может быть, не надо бы так глубоко-то, а? – спрашивает он.
От напряжения она криво улыбается и лишь выдавив, наконец, всё содержимое шприца,
поясняет:
– Чем глубже, тем лучше – лекарство быстрее рассосётся.
В полезность такого метода не очень верится, потому что ночью после её уколов сынишка долго
не может успокоиться и заснуть. Хотя после уколов другой сестры – Нины Ивановны, он засыпает
тут же и спит спокойно. Бочкина ходит с самоуверенно вскинутой головой, виляя крупным, высоким
задом. Ноги выбрасывает полусогнутыми – ходить на высоких каблуках не умеет совсем. Вот ей-то,
кобыле, прямо рекомендовались бы самые глубокие уколы, причём какой-нибудь конской иглой!
На пятый день вечером больничные батареи остывают – запивший кочегар утопил кочегарку и
разморозил всю систему. Роман кутает Федьку во что придётся, но сынишка раскрывается, мёрзнет
и постоянно мочится. Всю ночь, меняя мокрое и грея ребёнка под мышкой, Роман и сам не может
спать от холода и злости на весь этот идиотизм. К утру у Федьки уже нет ничего сухого. А высушить
негде. Что же, и это тоже всё нормально, если верить парторгу Таскаеву? Почему-то в городе точно
такие же люди отдыхают в тепле, смотрят нормальный, хотя бы и чёрно-белый телевизор, лечатся
у путных врачей и иглы им там втыкают не такие дуры, как медсестра Бочкина. Понятно, что
трудности надо преодолевать. Но не трудности же, созданные до блевотины нажравшимся
кочегаром?! Трудности и идиотизм – это не одно и то же.
Когда под утро измученный Федька забывается чуть более спокойным сном, Роман, набросив
телогрейку, бежит до Матвеевых, заводит оставленный мотоцикл (спасибо ему, что он даже на
холоде почему-то сразу заводится), едет домой, снимает со стены обогреватель. Катерина,
подкараулившая его на обратном пути, почти на ходу суёт конверт – письмо от Нины.
453
Хорошо, что в палате есть розетка. Роман включает обогреватель, и пока он нагревается,
пробегает глазами письмо. Письма Нины почти всегда раздражают, а сегодняшнее просто выводит
из себя. Снова она поучает, как нужно обходиться с детьми, советуя то, что он знает не хуже её. И
как всегда в её письмах: ах, ах, бедные, как же вы обходитесь без меня? Похоже, её поучения и
письма больше всего нужны ей самой для того, чтобы как-нибудь случайно не забыть про них.
От обогревателя идёт волнистое тепло, и заразные, присмиревшие от холода школяры тут же,
как взъерошенные воробьи, пристраиваются к нему, даже повеселев немного, как у какого-то
лесного костра.
– О, да я смотрю, вы тут неплохо устроились! – восклицает от порога низкорослая, круглая, с
круглыми икрами в шерстяных колготах и сама вся очень тёплая Нина Ивановна, – но я
предупреждаю: у нас это запрещено.
– Что значит – запрещено? – с недоумением спрашивает Роман эту обычно добрую и умную
медсестру. – А замерзать, выходит, разрешено?
– У нас существует специальное распоряжение главврача, согласно которому, я имею право
даже изъять у вас эту штуковину.
– Не выйдет, – раздражаясь, говорит Роман, – эта штуковина – собственность подстанции.
– А мне всё равно. Так что лучше уберите её, пока кто-нибудь не увидел.
– И кто же у вас этот «кто-нибудь»?
Тут в палату вваливается дядя Гриша, притащив для утепления телогрейку, в которой он обычно
чистит уборные, и пузатые матёрые валенки, подшитые на три подошвы сразу.
– Это ещё что такое! – испуганно, но строго восклицает Нина Ивановна.
А тут наступает очередь и этого «кто-нибудя» – главврача Бориса Бадмаевича, взбешённого
совсем неправильным поступком кочегара. Вот тебе и подготовка к зиме: один идиот напился и всю
её испортил.
– А ну-ха, не ори, Нина Ивановна! – орёт он сам, а видя, как она просто столбенеет от его
грубости, добавляет, как ему кажется, мягче: – Захрой рот, а то и тах холодно. – Тут он осекается,
осмысливая свой неожиданный перл и, видимо, удивившись ему, с назиданием заключает: –
Больным и тах тяжело, а ты орёшь. И худа ты тольхо хлядишь!? Пользоваться плитхами и
обогревателями в помещении больницы строхо запрещено!
Роман молча поднимается, выдёргивает шнур розетки. Потом, не обращая внимания ни на
бедных школяров, разочарованно убравших ладони со стынущего тэна, ни на сестру с главврачом,
наблюдающих за ним, загружается Федькой, на попке которого от уколов уже какие-то твёрдые
шишки, сумкой с его мокрыми, ароматными вещичками, берёт под мышку обогреватель. Федьке,
пожалуй, и дома будет не хуже.
– Ой, – растерянно произносит наконец-то отошедшая от столбняка Нина Ивановна, – как же вы
