— Очень, я очень рад вас видеть, господин Калашников, — с радушной улыбкой сказал Петчер, подавая инженеру левую руку, как бы подчеркивая этим простоту и даже некоторую близость в отношениях с ним. — Левая рука ближе к сердцу, и я подаю ее только близким друзьям.
Калашников пожал протянутую руку и попросил разрешения присесть.
— Садитесь, садитесь, Василий Дмитриевич, прошу вас!.. Будьте, как дома… Извините за беспокойство. Вы, наверное, догадываетесь, зачем я вас пригласил? Могу вам прямо сказать: я с удовольствием прочитал ваше письмо.
Очень умно излагаете вы свои мысли, не каждый так может. Чувствуется полет высокого ума и широкий размах.
Очень, очень широкий…
Несмотря на старание англичанина придать своей речи благодушность, Калашников сразу же почувствовал в каждом слове Петчера насмешку.
— Если разобраться, — продолжал между тем англичанин, — станет несомненным, что поставленные вами вопросы могут принести обществу определенную пользу. Особенно, если принять во внимание длительную эксплуатацию завода. Я думаю, вы это и имели в виду, Василий Дмитриевич?
— Да. Вы правы. Я ставлю задачей добиться более рационального использования всех принадлежащих горному округу богатств. Я считаю, что после того, как была раз гадана система медных месторождений Соймановской долины, с ее железными «шляпами», — с того времени и началась неправильная эксплуатация наших шахт.
Петчер вопросительно посмотрел на инженера.
— В самом деле, — хмурясь, продолжал Калашников. — Можно ли вообще допускать в использовании природных богатств «метод» слизывания сливок? Я применяю здесь выражение нашего уважаемого маркшейдера господина Геверса. Скажите, разве такой «метод» не противоречит здравому смыслу? По этой системе у нас используется только руда, содержащая свыше десяти процентов меди. Я полагаю, что такую систему мало считать нерациональной. Ее нужно назвать своим именем: системой ярко выраженного хищничества.
— Ну, вы, кажется, хватили через край, господин Калашников, — не выдержал Петчер. — Вам следовало бы иметь в виду, что здесь нельзя подходить односторонне, то есть так, как подходите вы. Мы деловые люди и всякое дело должны рассматривать с точки зрения выгоды. Какой же дурак-будет работать себе в убыток?
— Нет, нет! Вы меня не поняли, — вежливо возразил Калашников. — В докладной записке-я привел исчерпывающие расчеты. Из них вы без труда можете увидеть, что переработка руды с содержанием меди в пять процентов вполне рентабельна. Нужно только принять во внимание мои рекомендации и одновременно с этим прекратить выброску дорогих компонентов.
— А заодно и отравление окружающей растительности? — улыбнувшись, добавил Петчер.
— Почему только растительности? — вспыхнул Калашников. — Разве выбрасываемый заводом газ губит только растительность? А загазованные цехи? А постоянное отравление жителей? Ведь вы же прекрасно знаете, что тру бы нашего завода уничтожают не только растительность, но и все, что находится в радиусе сорока верст.
Калашников замолчал. И Петчер молчал.
— Скажите, — чувствуя враждебное настроение Петчера, снова спросил Калашников, — кто же должен, в конце концов, начать борьбу против этого варварства, если не мы, техники и руководители завода? Должен же быть положен когда-то конец этому безобразию?
— Да, — ядовито усмехнувшись, неопределенно заметил Петчер. — Слов нет, дело это большое и требует самого пристального внимания. Поэтому-то я намерен сейчас же отправить ваше письмо в правление общества.
— Правление общества без вашего заключения решать этих вопросов не будет, господин управляющий, — возразил Калашников. — Поэтому мне хотелось бы знать, что скажете вы.
Петчер с досадой посмотрел на собеседника; у него вдруг вспыхнуло желание подняться и выгнать из кабинета этого надоевшего русского инженера. Но он сдержался.
— Конечно, я согласен… С одной стороны, поставленные вами вопросы безусловно заслуживают самого внимательного рассмотрения, поскольку они касаются важных моментов работы нашего завода. Но мне кажется, что, с другой стороны, пропорционально глубине изучения этих вопросов будет нарастать и отрицательное к ним отношение. Дело в том, господин Калашников, что рекомендуемые вами мероприятия вызовут сокращение прибыли и потребуют больших капитальных затрат с длительным сроком их погашения. Поэтому ни одно из ваших предложений не может быть принято.
— Значит, существующее безобразное положение должно остаться навсегда? — все еще сдерживаясь, спросил Калашников.
— Вечного ничего не бывает, — развел руками Петчер. — Но в данном случае, я советую вам оставить эту ненужную затею. Поскольку она приносит временное сокращение прибылей, вас никто не поддержит.
— В том числе и вы?
— Да, в том числе и я, — помолчав, холодно ответил Петчер. — Ваш проект годится только на будущее. А сейчас я не соглашусь тратить на предлагаемое вами дело ни одной копейки!
— Но вы губите людей, тысячи тонн меди, золота, платины, серебра и десятки тысяч десятин леса! Неужели вам всего этого не жалко? — вскочив с места, почти закричал Калашников.
— Англия тем и сильна, господин Калашников, что в ней все и всегда делается с расчетом… Следовательно, меня не могут интересовать даже и такие дорогие вещи, поскольку они не связаны с увеличением доходов. Лес, золото, платина, медь и все прочее прельщает нас постольку, поскольку они дают определенную прибыль. Во всех остальных случаях они не так уже интересны. Прибыль, господин главный инженер, как можно больше прибыли — вот девиз современного человеческого общества! Каждый, кто об этом забывает, всегда остается в дураках.
Петчер вздохнул и посмотрел на собеседника долгим холодным взглядом.
— Но я еще раз даю вам слово, господин Калашников, — сказал он, вставая и теперь уже не скрывая враждебности, — что немедленно отправлю, это письмо в управление нашего общества. Пусть почитают.
Калашников резко повернулся и, едва сдерживая ярость, направился к двери.
Глава двадцать первая
Осенью Карповы решили ехать на завод и попытаться устроиться там на работу.
— В медеплавильный, Михаил, просись, — советовал по дороге дедушка. — Там хоть и удушье, зато заработок хороший. Потом, глядишь, освоишься — ив мастера выйдешь.
Да где там? — вдруг безнадежно махнул он рукой. — Мы русские, а там все тальянцы, персы и немчура. Наше дело, знать, кайлом копать, дрова рубить да вагонетки катать, а распоряжаться и показывать другие будут. — Дедушка тяжело вздохнул, горестно покачал головой. — Замучились, бьемся, бьемся, как рыба об лед, а толку никакого. По смотришь на других; как-то живут люди, улыбается им счастье: у одних хлеба вырастут, как стена, другие золота самородок отхватят или еще чего, а у нас кругом одна нужда.
Когда подъехали к заводу, дедушка снова стал советовать отцу Алеши проситься на работу в медеплавильный.
— Вот, внук, — ласково улыбнувшись, сказал на прощание дедушка. — Ты теперь совсем большой вырос, на за воде работать будешь. Смотри у меня, не подкачай. Работай, как следует, отца с дедушкой на работе не конфузь.
С этими словами он молодецки прыгнул в телегу и повернул лошадь обратно.
Отец долго смотрел вслед удалявшейся телеге. Потом вздохнул, повернулся к Алеше и сказал, чтобы он подождал его на улице, а сам пошел в контору. Низко опущенная голова и неуверенная поступь говорили о том, как ему тяжело.
Оставшись один, Алеша сел на верхнюю ступеньку крыльца, положил около себя котомку и стал смотреть по сторонам. Как и в первый раз, когда он приходил сюда с лесорубами, многое для него было здесь ново. И этот большой каменный дом с высоким крыльцом, и дымящий в три трубы завод, и проходившие мимо люди, какие-то совсем не похожие на сельских жителей.
Алеше стало грустно. Вспомнился дом, мать, бабушка, сестренки. Его охватило чувство одиночества. Хотелось плакать. Вспомнил прошедшее лето, мечту о школе. Он был уверен, что этой зимой обязательно будет учиться. Однако, когда дедушка привел его в школу, там сказали:
— Мал еще у тебя внучек. Пусть подрастет с годик, а там видно будет. Успеете. С таким делом торопиться некуда.
Алеша, может быть, и смирился бы с этим, если бы еще год назад не был принят в школу его ровесник Сенька Шувалов. «Счастья у меня нет, вот и все, — решил он. — Недаром бабушка говорит, что главное у человека-счастье. А потом богатые они, черти, эти Шуваловы. Овчинники, а теперь кожи еще начинают делать и хлебом торговать».
Он тяжело вздохнул и посмотрел на жилистые, в мозолях руки. Так уж вошло у него в привычку при всех невзгодах сердиться на свои руки, как будто они действительно были виновниками его тяжелой жизни.
