– Кровотечение снова открылось. Я заезжал, думал, выпишут, а к ней даже не пускают. Врачи пока думают.
– О чем думают?
Папа как будто не слышал ее вопрос.
– Не надо было снова! – Он сжал губы и кулаки.
Надя постаралась дышать глубоко, только бы не расплакаться.
– И что будет? Что врачи говорят?
Папа снова не отвечал, смотрел прямо на стол.
Надя заплакала:
– Пап-пап! Что будет? Что будет, папа?
Он закрыл глаза, потом резко поднялся, подошел к Наде, обнял ее, поцеловал в макушку. Надя плакала, но в папиных объятиях потихоньку успокоилась.
Вечер они провели вместе. Ни одному из них не хотелось в одиночестве сидеть в своей комнате. Без мамы квартира стала какой-то нелюдимой, холодной, как музей. Папа работал в своем кабинете, а Надя лежала на диване рядом и читала ему вслух «Гордость и предубеждение». В смысл никто из них не вникал, но на душе становилось чуть легче.
Утром Паша первым делом подошел к Надиной парте и сказал:
– Дима очень просил еще раз извиниться перед тобой. – Он осекся. Надины глаза были очень грустными. – Ты как? Нормально? Из-за его вчерашних слов расстроилась?
Надя покачала головой:
– Нет-нет, все нормально! А Димка где? – Она обвела класс взглядом.
– Работает.
– Ясно.
Прозвенел звонок, но Паша стоял рядом с Надей и не знал, что сказать, чтобы из глаз ее исчезли тоска и грусть.
Вошла Евгения Михайловна:
– Все-все, садимся, уже урок начался! Паша! Ларин! Сядь, пожалуйста, на свое место.
Деваться было некуда. Пришлось отойти.
– Так, ребята, к нам придет хореограф, которая будет ставить последний школьный вальс. Сейчас распределим вас всех по парам, а то ваших личных предпочтений не дождешься. А вот и хореограф! Проходите, проходите! – Дверь открылась, и худенькое маленькое существо вплыло в класс. Надя сразу поняла, что женщина эта имела какое-то отношение к балету: слишком явно она тянула носок во время ходьбы и выворачивала ногу. Следом за ней в кабинет ввалились ученики параллельных классов, места сразу стало мало.
– Вот бы меня с тем мальчиком поставили, – пискнула рядом Даша.
Надя ничего ей не ответила. Повернулась к окну и стала думать, как там ее бедная мамочка и маленький братик (если, конечно, братик).
Паша поморщился – суета его раздражала. Кабинет был слишком мал для трех одиннадцатых классов, поэтому мальчики отодвигали столы и убирали стулья, чтобы все могли разместиться. Оттаскивая с толстеньким одноклассником к стене парту, за которой никто никогда не сидел и ножки которой были сделаны из какого-то особенно тяжелого железа, Паша увидел, как Надя, разговаривая по телефону, выскочила в коридор, а вернулась совсем бледная. Он хотел подойти, но подобраться к ней оказалось невозможно. Хореограф уже перехватила Надю и подвела к какому-то невзрачному пареньку. Пашу тоже поставили в пару с девочкой, имя которой он даже не услышал: так тихо она его, смутившись, пролепетала.
С нетерпением Паша ждал их занятий в библиотеке и пришел первым после уроков. Надя долго не появлялась. Он даже думал, что она не придет. Уже хотел написать ей, когда Надя опустилась на стул рядом и достала шоколадку.
– Раз я не Плисецкая, могу позволить себе хоть тоннами это есть, – улыбнулась она. Но Паша этой улыбке нисколько не верил, а Надя говорила, доставая учебники и раскладывая их на столе: – Если Дима и дальше продолжит работать так усердно, он завалит экзамены… Бедный Дима! Ума не приложу, как ему можно помочь… Это вы, кстати, здорово придумали с аудиолекциями… Жалко, что ты литературу не сдаешь, я бы тогда тебя тоже попросила мне пару подкастов про Мандельштама записать… Стихи его не понимаю, вечно ошибаюсь в авторской позиции!
Паша молчал. А что можно было сказать? Один раз он уже спросил у нее, все ли в порядке. Не изображать же из себя попугая!
Они погрузились в свои учебники, Надя что-то записывала в толстую тетрадь. Паша иногда поглядывал на нее, потом переводил взгляд на ее руки и смотрел, как она пишет. Почерк у нее был красивый. Резковатый, но какой-то царский – таким Екатерина Вторая могла бы подписывать указы.
Когда он бросил на Надю еще один очередной быстрый взгляд, увидел, как на тетрадные листы капнули две толстые капли. Не было сомнений, Надя плакала.
– Не будет у меня братика, – сказала Надя, заметив его взгляд, – он умер сегодня.
Что тут сказать? Паша не знал. Надеясь, что Надя не оттолкнет его, он прижал ее к себе и обнял. Плечи ее дрожали от слез. Он упирался щекой в ее макушку. Надя подняла на него глаза и вытерла ладонью мокрые щеки. Этот жест, такой небрежный, детский и откровенный, поразил Пашу до глубины души. Надя все плакала, а он прижимал ее к себе и целовал лицо, всюду: соленые щеки с полосами от слез, красный нос, лоб, глаза.
– Я бы все отдал, чтобы ты улыбалась, веришь? Все бы отдал!.. Жизни бы не пожалел!.. Веришь? – говорил он, целуя ее мокрое лицо.
Слушая в наушниках записанный Пашин голос, который рассказывал о периоде оттепели, Дима прикрыл глаза, чтобы чуть-чуть отдохнуть после работы, а когда открыл, нужный ему трамвай уже закрывал двери. Дима подскочил на скамейке и рванул. Успел.
Народу – не протолкнуться. Не смея дышать, Дима протиснулся в середину (ехать ему далеко) и стал смотреть в окно, к которому его в конечном счете прижали. На каждой остановке в трамвае становилось все теснее и теснее. «Да неужели никто не выходит?!» – думал он, чувствуя, что еще немного – и окно выпадет от давления. Боясь не услышать, когда объявят его остановку, Дима сделал звук в наушниках потише.
В середине маршрута некрасивая уставшая женщина, стоявшая рядом с Димой, стала возмущенно говорить:
– Девушка! Девушка! Вы отдавили мне ноги, отойдите…
– Извините, но куда же я денусь?
Тихий голосок заставил Диму быстро обернуться (насколько это было возможно, учитывая, что со всех сторон к нему прижимались чужие лица и туловища).
– Вера?
– Дима!
