После минутного раздумья Ирчиньский решил обратиться к Карчеку:
— Слушай, Карчек, вот ты все время говоришь, что реформа нужна. Ты из деревни, напиши…
— Отстань, у меня своих дел невпроворот.
— Карчек должен написать! Говорить-то он мастак, чуть было не подрался в Люблине с этим, ну как его… которого отправили обратно в запасной полк, Помпите, когда лам читали Июльский манифест?
— Напиши, Карчек, — засмеялся кто-то в углу.
— Конечно! Ты же был в Батальонах Хлопских, вот и напиши, за что боролся.
— А вы что думали, не напишу? Возьму и напишу! — вспылил Карчек. — Так напишу, что у тех, кто в сговоре с помещиками, печенка лопнет!
— Не грози, а напиши, — добавил Берендорф. — Не спеши и не делай орфографических ошибок.
Ирчиньский, довольный, приступил к занятиям.
— И чтобы к завтрашнему дню, — бросил он еще раз Карчеку, который что-то уже писал в тетради.
Во втором взводе было полегче. Ожга сам захотел написать заметку. Его не смутили даже колкости ехидно улыбающегося Роттера:
— Посмотрите, какой усердный! Хочет, по-видимому, дослужиться до ефрейтора.
И в четвертом взводе обошлось без принуждения. Заметку о братстве по оружию с воинами Советской Армии решил написать Мулик. Все знали, что немецкие жандармы схватили его с оружием в руках и собирались казнить во Влодавской тюрьме. Но загрохотали залпы советских орудий, принесших свободу польской земле. В числе других арестованных был освобожден и Мулик…
В третьем взводе Ожеховский просил всех, уговаривал. Не помогло. От него отмахивались, как от назойливой мухи. В конце концов он решил написать сам. Заметка получилась скучной, неинтересной. Ни слова по существу дела — о случае дезертирства в их батарее, никаких конкретных выводов.
Вечером по батарее разнеслась весть, что Кшивка рисует какой-то плакат. Интерес возрос еще больше, когда прошел слух, что художник «ушел в подполье». Ему отвели преподавательскую, куда вход курсантам был запрещен, а когда туда заходили заместители командиров взводов, Кшивка прикрывал плакат. Его освободили даже от поверок, и он с удовольствием рисовал допоздна.
Около одиннадцати часов вечера в комнату вошел старшина батареи. Тихо подошел к столу, на котором лежал лист ватмана с рисунком.
Заметив старшину, Кшивка встал.
— Сидите, работайте, работайте, — сказал тот, с интересом разглядывая плакат. — Ну и придумали… Смотрите, как бы вас за это не кокнули.
— Я никого не боюсь.
— Ну-ну… А карьеру сделаете наверняка. В этом нет никаких сомнений, — проворчал Зубиньский.
IV
Орликовский курил сигарету без всякого удовольствия. Сделав последнюю затяжку, бросил окурок на пол и раздавил ногой. Затем снял фуражку и вытер лысину платком. Несмотря на холод, он вспотел.
— Пусть все катится к чертям! — выругался он. Он нервничал все больше, хотя и пытался взять себя в руки. Вся эта история не предвещала ничего хорошего, и предчувствие не обмануло его. Еще вчера, получив вызов в Главное управление политико-воспитательной работы Войска Польского, он понял, что положение неважное. С тех пор Орликовский постоянно думал над тем, почему он отнесся невнимательно к акту, копию которого оставил ему майор Фульда. Теперь этот проклятый акт у него с собой. Капитан читал его сегодня несколько раз. Пытался подготовить кое-какие контраргументы, но в голову ничего не шло.
Майор Фульда прибыл в Хелм неделю назад с проверкой, которая продолжалась четыре дня. Присутствовал на занятиях, беседовал с курсантами и офицерами, совещался с полковником Ольчиком и начальником учебного отдела.
— Обычная проверка, — успокаивал себя Орликовский, наблюдая за Фульдой. Без всякого интереса выслушивал его замечания, давая объяснения. Капитан с облегчением вздохнул, когда проверяющий начал готовиться к отъезду. Настроение ему испортил только этот акт. Орликовский счел его чересчур резким, необъективным. Вызвал Лиса, которого считал способным политработником, и показал ему акт.
— Читайте, — сказал он.
Лис пробежал глазами исписанный убористым почерком листок бумаги и пожал плечами.
— Критиковать-то легко… — заключил он.
Такой довод Орликовский посчитал подходящим. У этих штабников простая задача — раскритиковать любую работу. А попробовали бы сами…
По дороге в Главное управление политико-воспитательной работы он вновь перечитал акт и проанализировал критические замечания. Только теперь ему стало ясно, что замечания майора Фульды, к сожалению, не лишены оснований.
* * *
Из приемной начальника Главного управления вышли, громко разговаривая, офицеры. В дверях появился адъютант, в звании поручника, и пригласил:
— Заходите, капитан.
Орликовский сделал глубокий вдох, как ныряльщик перед прыжком в воду, и последовал за поручником.
В кабинете начальника Главного управления находились несколько офицеров. Капитан знал только майора Фульду и самого начальника. Стоя в дверях, он козырнул, пересчитав про себя собравшихся: «…шесть, семь… нет, восемь…»
Обстановка говорила о важности рассматриваемого вопроса. Начальник указал ему на стул посреди комнаты.
— Садитесь, капитан.
В наступившей тишине Орликовский чувствовал приближение грозы. Нервно заерзал, облизнул пересохшие губы. «Скорее бы уж начинали», — подумал он.
Полковник перекладывал с места на место какие-то бумаги. Орликовскому показалось, что минула целая вечность.
— Мы вызвали вас, капитан, — заговорил наконец полковник, — чтобы разобраться с обстановкой в вашем училище. Доложит майор Фульда. Но мне хотелось бы вначале сказать несколько слов.
Взгляды полковника и Орликовского встретились, и капитан сразу все понял.
— …С сегодняшнего дня вы отстранены от должности заместителя начальника училища. В Хелм вернетесь, чтобы в течение трех дней сдать дела майору Мрузу.
Орликовскому показалось, что мир рухнул, что он погребен под его обломками. Чувствовал себя несчастным, не способным ни думать, ни защищаться. Удар был неожиданным. Фульда заговорил громче, и Орликовский как бы очнулся.
Майор Фульда стоял у стола и докладывал тихим, ровным голосом. Иногда, надев очки, заглядывал в записи. Затем, сняв их, всякий раз старательно укладывал в футляр. Капитан, словно загипнотизированный, не мог оторвать взгляда от этой никелированной плоской коробочки.
— …Прежде всего я, разумеется, решил поинтересоваться социальным составом курсантов, — докладывает Фульда, окидывая взглядом присутствующих. — Но отдел политико-воспитательной работы училища не располагал такими данными.
Орликовский отлично помнит, как майор попросил у него список личного состава.
— Сходите к кадровикам, — предложил он в ответ. — Они в курсе.
— А вы нет?
— Мы не занимаемся статистикой.
— Тогда хотя бы сориентируйте меня приблизительно.
— Вам лучше все-таки обратиться в отдел кадров. Мои данные могут быть неточными, — выкрутился Орликовский.
Теперь, слушая майора Фульду, он понимал, что легкомысленно отнесся к этим вопросам.
— В отделе кадров я получил следующую справку. — Фульда вынул листок бумаги, исписанный колонками цифр. — Вот, познакомьтесь, товарищи. — Он передал листок сидевшему ближе всех к нему офицеру. — Данные совпадают с отчетами, которые всех нас так беспокоили. Я просмотрел протоколы аттестационных комиссий…
Орликовский снова потерял нить выступления майора. Им всецело овладела одна мысль: «С училищем придется распрощаться. Столько проработал, и такой конец».
— …Несмотря на четкие указания Главного управления, в училище дошли до того, что рабочая и крестьянская молодежь составляет в некоторых батареях меньшинство. Капитан Орликовский объяснил это образовательным цензом, предъявляемым к кандидатам.
Услышав свою фамилию, Орликовский вздрогнул.
— И действительно, в годы санации пролетарскую молодежь не допускали в школы. Но Орликовский неправильно информировал меня. Это подтверждает хотя бы последний набор в училище. Среди кандидатов довольно много рабочей и крестьянской молодежи.
Майор начал листать записную книжку и, найдя нужную страничку, продолжал:
— Просматривая протоколы, я наткнулся еще на один факт, свидетельствующий, что капитан Орликовский не понимает всей важности проблемы. Так вот, оказывается, начальник учебного отдела предлагал капитану Орликовскому принимать в училище рабочую и крестьянскую молодежь, окончившую два класса гимназии, организовав для нее дополнительные занятия по общеобразовательным предметам. Но тот не поддержал его инициативу!
— Боялся, что не потянут… — простонал Орликовский и замолк.
