к иноземцам были быстро пресечены. Кладбище осталось сквером. И сейчас где-то за холмом иногда копают «чёрные археологи», находя что-то то ли из XVIII века, то ли из XX. В общем, всё не сахар, рассказала нам Кристина. Если учить историю не по школьному учебнику, всё оказывается очень даже печально. А потом была перестройка.
Многие наши знакомые и родственники ругали перестройку, считая, что она разрушила счастливую советскую жизнь, в которой хоть и мало было еды, но человек с голоду бы не помер и на улице бы в грязных вонючих лохмотьях не валялся. Словом, если ты Солженицына-Синявского-Даниэля не читал, Галича на кассетах не слушал, Би-би-си и «Свободу» по ночам не ловил, советскую власть открыто не ругал, то жить можно было. Кроме тех, конечно, которые, как наш родственник, получили срок ни с того ни с сего как изменники родины. Но мама говорила, что всё равно было плохо. Плохо было оттого, что не хватало воздуха. Какого ещё воздуха ей было нужно, недоумевала Кристина, а Катя отвечала: особого воздуха для ума и души.
Из шестнадцати когда-то действовавших храмов восстановили и открыли только два – один в центре города, соборный, и женский монастырь на окраине, за кладбищем, на холме, где жили пока что три монахини, да и те приезжие. Они как-то потихоньку превратили унылую развалину, оставшуюся от храма, в праздничную белую игрушку, и теперь голубые в белую крапинку купола были видны издалека.
Туда часто заезжал отец, потому что там на службе было меньше народа. Он деловито ставил свечки и подолгу стоял перед иконой Богоматери по стойке «смирно», как солдат перед начальством. Наверное, по-другому он не умел делать никакое дело. О чём он думал в этот момент, одному Богу известно. Верующим он стал совсем недавно. Потом он подружился с настоятельницей, матушкой Антонией, и помогал ей, находя для неё то каменщиков, то кровельщиков, то плиточников. Мы же побаивались немного и монастыря, и матушку, которая казалась нам очень строгой. Кроме Кристины, которая тоже стояла, не шелохнувшись, всю службу и даже подпевала хору. А матушка говорила, что собирается в будущем открыть здесь приют для детей. Отец же сразу поделился с ней своими планами – открыть школу для девочек, но с планами матушки это почему-то не совпало.
А ещё кто-то говорил, что там, дальше, за валами, уже в лесу, – то ли следы метеорита, то ли остатки какого-то странного сооружения. А сразу после перестройки, рассказывала мама, здесь у одной жительницы открылись вдруг какие-то паранормальные способности, она стала пророчествовать и исцелять, и сказала, что когда-то здесь совершил аварийную посадку НЛО. Что стало с пришельцами, никто не знает, может быть, они погибли, а может быть, смешались с местными жителями и живут сейчас где-нибудь в нашем городе.
А ещё мы впервые увидели здесь такую бедность, какой не видели никогда, ни в одном из городов, где жили раньше, ни в одной из воинских частей, ограждённых заборами, ни за пределами воинских частей. На другой окраине, восточной, располагаются самые бедные дома – старушек и стариков, которым уже никто никогда не поможет. Там пыльные окна, тёмные занавески, перекошенные двери и падающие заборы. Если туда идёшь, лучше не смотреть на эти окна, потому что бедность здесь незыблема, как сама вечность. И Петр Григорьевич сказал Кристине, что так было всегда.
Может быть, поэтому отцу захотелось остаться здесь, на родине мамы, что до него, этого города, действительно никому нет дела? Может быть, это было связано с мамой, которая теперь здесь осталась навсегда, может быть, в напоминание о юности, которая отчасти прошла в этих местах? Может быть, красота здешних мест, река и луг, которые видны из окон нашего дома, после походов, поездок и передряг пришлись ему по душе? Может быть, ему захотелось тишины. Хоть и тревожной, мучительной, безнадёжной, но тишины. А может быть, из-за нас, и только из-за нас решил он остаться здесь.
Когда-то, во время серьёзных разговоров с отцом, мама говорила, что было бы лучше ему приобрести мирную профессию. «Какую мирную профессию, где я её возьму, да и какая профессия – мирная? – возражал он раздражённо. – Кем бы я мог быть? Чиновником, торгашом, бизнесменом, чёрт возьми?.. Или, может быть, юристом? Адвокатом бандитов, мать твою?..»
Эти разговоры нас пугали. Но на этом они, собственно, заканчивались. Отец заводился, а мама удалялась куда-нибудь на кухню, если разговор происходил в комнате, или в комнату, если разговор происходил на кухне.
Потом, когда он уезжал, она говорила, что до смерти устала от всего этого.
* * *
На другом конце нашего города, в противоположном от монастыря, самом зелёном и красивом районе, сохранилось каменное двухэтажное здание бывшей женской гимназии. Теперь здесь размещался технический колледж, бывшее ПТУ, в котором учились местные парни и девушки. Но поскольку учащихся парней и девушек становилось всё меньше, некоторые отделения закрылись, а часть здания пустовала.
Именно это здание облюбовал наш отец в качестве школы для девочек. И поделился с нами своими соображениями.
Окрылённый, он, кажется, получил новый стимул к жизни. И только мы, переглянувшись, пожали плечами. Через пару дней появились ещё люди, которых отец назвал соучредителями. Папка с документами постепенно приобретала солидный вид.
– Всё надо исправлять в этом мире, – говорил он. – И начинать надо вот с таких, казалось бы, простых вещей. Создания школы для девочек. И как я раньше об этом не догадывался! Этот мир испорчен безнадёжно. Мы пропадём, если ничего не будем делать.
– Папа, – немного иронично спорила с ним Кристина, – ты всегда говорил, что мир надо очищать от бандитов и негодяев.
– Да, конечно, – отвечал он. – От них тоже. Только от них землю не очистить. Никогда.
Через три дня после нашего разговора с дядей Витей отец заявил, что нужно придумать название для его необычной школы.
– Какое имя тебе больше всего нравится? – обратился он ко мне.
– Татьяна, – не раздумывая ответила я, потому что так звали маму, и другого имени мне на ум не могло прийти.
– Н-да, – промычал он разочарованно. – Нет, нет, не годится. Это слишком… как тебе сказать… банально… Надо что-то новое, неожиданное, и в то же время традиционное…
– Виктория, – говорит Катя. – Это – победа.
– Это хорошо. Но не то.
И он сказал через некоторое время, что назовёт школу для девочек «Жанна». Во-первых, потому, что имя это особое, благодатное, героическое; а во-вторых, Жанна д’Арк всегда была для него образцом героизма и самопожертвования, а также напоминанием о человеческой неблагодарности к
