более в нашей школе. Мне интереснее читать. И переводить.
– А жить ты когда собираешься?
– А я что, по-твоему, делаю?..
– Тогда куда ты будешь поступать?
– Откуда я знаю? Ещё есть время подумать.
И снова – глаза в книгу, как будто там для неё всё самое интересное в жизни.
– Так ты думай побыстрее, – назойливо говорю я ей. – Может быть, у тебя нету никакого времени.
– А я не хочу спешить, – невозмутимо возражает она, теребя прядь волос. – Если человек совершит неправильный выбор, он никогда не будет счастлив.
– Да что тебе до этого счастья? Дело не в счастье. А в том, где ты будешь учиться. А счастье ищи потом, сколько хочешь. Нам надо поскорее зарабатывать, понимаешь?.. Сама же говорила – теперь всё меняется!
– А мама говорила, – подключается Кристина, снимая наушники, – что никакого счастья в жизни не бывает. Бывает его предчувствие. Или иллюзия. Или ожидание. Это всё очень субъективно. Счастье – это эйфория, а эйфория всегда говорит о какой-то неадекватности. В общем, о психической ненормальности.
– Может быть, поэтому тебе так нравятся занудные монастырские службы? – ехидно спрашивает Катя. – Заунывные и длинные. Там никакой эйфории. Мне там всегда плакать хочется.
– Это потому, что здесь всё тоскливо, – отвечает Кристина. – Радость может быть только там, на небе…
– Да кто тебе это сказал? А может быть, тебе надо в семинарию?..
– В семинарию девочек не берут, – сказала Кристина серьёзно, даже с раздражением.
– Для них девочки – не люди. Второй сорт. Это мне одна послушница сказала. Так что даже если ты хоть семи пядей во лбу, судьба твоя – ходить с тарелкой по храму, – с серьёзным видом говорит Катя.
– Лучше всего, – говорила она, – выйти замуж за богатого.
– Хорошо, – говорю я ей, – пожалуйста, да чтобы он ещё при этом был хорошим человеком.
Так говорила мамина подруга, Марина.
Я смотрю в окно и вижу там, вдали, ровное поле, и рощу, и излучину реки.
– Ну а ты? Ты-то сама чего собираешься делать? – спрашивает недовольно Катя. – Тебе-то чего хочется?
Я какое-то время молчу, продолжая рассматривать уходящий к горизонту пейзаж.
– Я тоже пока не знаю, – говорю я. – Наверное, путешествовать.
– Ух ты… Ну-ну, попутешествуй… Счастливого пути. Может, в Москву хочешь поехать?
– А может быть, и дальше, – говорю я.
Я хочу увидеть Великую китайскую стену. Я хочу увидеть Великие озера. Голубые горы и пустыню Пиннаки в Австралии. Я хочу увидеть Большой каньон. Хочу проплыть по Большому каналу в Венеции. Бродить по Манхеттену, по Бродвею, по Елисейским полям, по Трафальгарской площади, а потом, когда надоест, вернуться домой, только где он потом будет, мой дом? Я знаю где – там, где будут Катя и Кристина. И Миша… Ах, да, конечно, и отец. Совсем забыла. И отец.
– А я пойду к матушке Антонии в послушницы, – говорит Кристина, так что даже не поймёшь, шутит она или нет.
В монастыре за кладбищем, где жили монахини, к Кристине относились хорошо. Может быть, потому, что она могла сосредоточенно и благочестиво выстоять всю службу, как и отец. У нас с Катей не хватало на это терпения. Может быть, у неё была какая-то особая богобоязненность, в отличие от нас. Может быть, у них с отцом была врождённая религиозность, которая вдруг вот так у них обоих ни с того ни с сего проявилась.
А я в монастыре после службы только однажды подошла сначала к священнику, а потом к матушке. «Что с тобой, Настя? – спросила матушка. – Ты совсем как в воду опущенная».
Какой странный вопрос – что со мной. Как будто непонятно. Совсем недавно мы были здесь на панихиде, когда была годовщина мамы. Что тут непонятного?
«Я понимаю, тебе тяжело. Но ты подумай, мама сейчас там, с Богом, и ей там хорошо. Ведь когда мы грустим по нашим близким, мы грустим прежде всего по нам самим… Мы жалеем не их, а себя…» Нет, не понимаю, всё равно не понимаю, говорила я, с трудом подавляя подкативший к горлу ком. Разве она нам не нужна? Как ей может быть хорошо там без нас?..
Матушка, а потом и священник отец Николай объясняли мне, утешали, что так надо, что надо смириться, и что всё не так уж страшно, ведь я не одна, у меня сёстры, но тогда, помню, это не утешило меня. Они говорили, что если б у меня было побольше духовного зрения, то я поняла бы, какая великая милость Божия посетила нас, и не роптала бы, а благодарила бы Бога за посланное испытание. Это сразило меня окончательно, и я едва не разрыдалась.
И когда я сказала об этом Кристине, она ответила на удивление спокойно:
– Если ей там лучше, то пусть так и будет. Я думаю, она будет помогать нам оттуда. Я иногда слышу её, как она оттуда говорит нам, что всё будет хорошо.
Ну вот, у Кристины свои разговоры и отношения с тем миром. Лучше бы ты занималась побольше, говорит ей Катя.
– Ну а если серьёзно? – говорю я Кристине. – Если серьёзно, то куда?..
– Ну что ты пристала к нам?.. – восклицает Катя. – Куда, куда…
– Нет, ничего, – говорю я. – Просто так.
Мы, как ни странно, мало похожи друга на друга. У Кати – светло-каштановые вьющиеся волосы, как у мамы, немного вытянутое худое лицо, и если надеть на неё очки, она будет похожа на профессоршу. У Кристины – чёткие, даже резкие черты лица и тёмные прямые волосы. Она похожа на отца, – только на его голове волос осталось совсем мало, да и те стали белые.
А я не похожа ни на кого из родителей. Говорят, похожа на нашего родственника, которого угоняли на работы в Германию, а потом в наши лагеря.
Но между нами всегда было одно безусловное сходство. У нас были похожие красивые голоса. Мы всегда хорошо пели. В альбоме сохранилась фотография, которую делала мама, где мы, когда нам было 9–10–11 лет, на школьном празднике поём песню. Мы стоим – Катя в центре, и мы с Кристиной – слева и справа. Я помню, как мы тогда привели в восторг всю школу, исполнив легко и задушевно «Прекрасное далёко, не будь ко мне жестоко…».
После маминой смерти мы перестали петь. Мы больше не поём. Только иногда, когда плохое настроение, мы слушаем на mp3 электронную музыку или techno, которую Миша качает из Интернета.
* * *
Отец, конечно, скоро узнал, что я встречаюсь с молодым человеком, да ещё, оказывается,
