Дождь на улице закончился, и в маленькую кухоньку, где едва помещался узкий стол и ящик для картошки, сквозь окно проник слабенький луч осеннего солнца. Харитонов ему очень обрадовался и даже пододвинулся к нему поближе, чтобы луч попал прямо в тазик.
Вдруг скрипнула дверь, ведущая в комнату. Странник повернул голову и встретился с давно знакомым взглядом двух крошечных глаз-пуговок. Из дверного проема на него смотрела крыса, та самая.
– Ну иди, иди сюда! – позвал он ее и опустил руку к полу, словно держал в пальцах какую-то приманку.
Крыса повела усами и сделала две короткие перебежки, после чего остановилась, глядя на Харитонова уже с другой стороны.
Харитонов достал из ящика картошину, разрезал ее ножом, лежавшим на столике, и бросил кусочек зверьку.
Крыса не спеша подобралась к картошке и съела ее.
Он отрезал еще кусочек и бросил уже поближе.
Крыса спокойно перешла на новое место и тоже съела.
Третий кусочек Харитонов положил на ладонь и протянул, наклонившись в сторону зверька.
Крыса внимательно посмотрела страннику в глаза, после этого подбежала к ладони и, сняв передними лапками с нее кусочек картошки, тут же его съела.
Харитонов обрадовался тому, что крыса его не боится и, возможно, считает своим другом.
Еще полчаса он кормил зверька с ладони, пока тот не насытился и не исчез за дверью.
Ощущение одиночества снова прошло у Харитонова, ум просветлел, и он понял, что ему нужно делать. А делать нужно было следующее: все-таки узнать название города, найти карту и определить, где находится город, чтобы знать, в каком направлении идти дальше. Да! И еще необходимо точно узнать месяц и год. А потом снова в путь, сначала в Москву, где он отдаст сочинения композитора из Музлага и там же, наверно, узнает, куда идти дальше. Там он сможет и решить окончательно, поджигать этот шнур или нет. Не всю же жизнь Харитонову тянуть его!
Тут же найдя кусочек коричневого брикетного мыла, странник отмыл, насколько мог, ноги и босиком вернулся в комнату. Присел на кушетку, порыскал взглядом вокруг, думая о свежих портянках, заметил рядом в углу пачку газет, взял парочку и, обмотав вокруг ног, обул сапоги.
Подошел к окну. На улице было тихо и пустынно. Захотелось выйти прогуляться.
Быстро спустился по скрипящим деревянным ступенькам лестницы и выглянул наружу.
Никого.
Булыжник был еще мокрый от прошедшего недавно дождя. Воздух пахнул сыростью и вдыхался тяжело, как туман.
Пройдя метров триста, Харитонов оказался на очередном распутье, перед фонарным столбом, на верхушке которого висели два фонаря, по вечерам освещающие раздвоение улицы. На высоте метра от земли к столбу было приклеено объявление. Харитонов подошел ближе, присел на корточки.
«Пионеры и октябрята! – прочитал он на белом листе бумаги. – Юные ленинцы и дзержинцы! Смело разоблачайте своих родителей, братьев и сестер, бабушек и дедушек! Следите, чтобы все они вовремя уходили на работу или учебу и вовремя возвращались! А если кто-нибудь из них украдет что-нибудь на фабрике или заводе, где они работают, тотчас бегите к вашему вожатому. Расскажите все как есть и не бойтесь, если после этого вы останетесь без родителей. Пионерская и октябрятская организации города с радостью вам их заменят!»
Дочитав, Харитонов поднялся на ноги и с сомнением взглянул на открывшийся перед ним выбор пути: две улочки, застроенные двухэтажными деревянными домами. И вдруг в ушах зазвенел знакомый звук, заставивший напрячься и приготовиться к худшему. Где-то впереди, вне видимости, цокали по булыжнику лошади. И Харитонов что было сил помчался назад, на проспект Свободы, скользя по мокрой мостовой. Быстро отыскав свой дом, он забежал внутрь и, громыхая сапогами по ступенькам, поднялся на второй этаж.
Отдышался уже в комнате на зеленой кушетке.
Через пару минут цокот копыт достиг его дома и постепенно затих, проследовав куда-то дальше.
На улице уже было тихо, но Харитонова все еще бил озноб. Впервые он не мог совладать с собой, не совсем еще понимая, откуда взялся в нем этот животный страх, это чувство затравленного зверя, загнанного в западню.
И тут в углу комнаты что-то зашуршало, и странник увидел, что давняя его знакомая, крыса, забралась на пачку газет и оттуда участливо глядела на него.
Харитонов взял ее на руки, посадил к себе на колени и стал гладить жесткую серую отполированную спинку зверька.
Так постепенно затих в нем страх, и в душе вновь воцарился мир и спокойное желание жить.
Приближался вечер, сгущая уличные краски и нарушая прозрачность воздуха. Заметив, что в домах напротив зажглось два окна, Харитонов тоже включил свет и сразу все вещи в комнате как бы ожили, изменили окраску, создав тем самым какой-то неповторимый убаюкивающий уют. Зеленая кушетка при мягком свете маленькой лампочки, свисавшей с низкого потолка, показалась пушистой. Стол, овальный коричневый стол, на который Харитонов раньше и внимания не обратил, отливал полированным блеском, а стены, обклеенные газетами, вдруг составили единый четырехстенный ковер с равномерными узорами из бисерных строчек текстов и прямоугольников фотографий на слегка пожелтевшем фоне. На железной полуторной кровати с хромированными спинками, увенчанными тяжелыми литыми шарами, пирамидой были выложены три подушки, на верхней был вышит красно-зеленый петушок, и лишь покрывало – полотно болезненно-салатового цвета – тревожило глаз и немного нарушало созданную идиллию.
Вскоре, нарушив тишину, зазвучали шаги людей по мостовой. Хлопнула дверь в доме и заскрипели деревянные ступеньки.
Зашла Евдокия и, приветливо кивнув гостю, с двумя сумками в руках исчезла на кухне. Оттуда уже вышла переодетой, держа в руке только одну матерчатую сумку.
– Ну как, не скучалось? – глядя просящими глазами, спросила она.
– Как-то нет, – заторможенно ответил Харитонов. – Прогулялся немного.
– Ну ничего, сейчас я ужин наварю.
После ужина, состоявшего опять из вареной картошки с хлебом, она унесла посуду и, снова усевшись за стол, достала из матерчатой сумки странную рубаху болезненно-салатового цвета с очень длинными рукавами. Собственно, это была и не рубаха, а что-то среднее между зимним солдатским бельем и свитером, так как одевалась она через голову и доходила почти до колен.
В руках Евдокии появились большие портняжьи ножницы, и она защелкала ими, укорачивая рубаху на добрых полметра. Харитонов молча следил за ее действиями, наслаждаясь домашним уютом.
Укоротив рубаху, женщина попросила Василия приложить ее к себе и сделала надрезы на рукавах, помечая, на сколько они должны быть укорочены. После привычными движениями она отрезала лишнее у рукавов и попросила Харитонова примерить.
Рубаха оказалась впору и очень теплой. Он с благодарностью посмотрел на женщину – первую женщину, позаботившуюся о нем. Захотел поцеловать ее, протянул руки, прижал к себе. И она обняла его. Так, обнявшись, стояли они долго, пока не устали ноги. Стояли и молчали, боясь сказать что-то невпопад. Потом снова уселись за стол, глядя друг на друга уже иными глазами. Евдокия достала из сумки еще одну такую рубаху и принялась ее окорачивать, то и дело поднимая теплый взгляд на Харитонова.
– Че-то странные они какие-то! – сказал он, кивнув на рубаху в руках у женщины.
– Смирилки, – Евдокия пожала плечами. – Наша продукция.
– Смирилки?! – не поняв, переспросил Василий.
– Ну, как их там по ярлыку звать – смирительные рубашки общего пользования, – объяснила она более понятливо. – У нас же тут самая большая трикотажная фабрика смирительных рубашек. Почти все население там работает. А собираются еще новые цеха построить, говорят, не хватает продукции-то. Будем больше в братские страны отправлять тогда.
– Ишь ты! – подивился Харитонов и окинул взглядом рубашку, в которую теперь был одет. – А ничего, теплая!
– Конечно, теплая! – улыбнулась Евдокия, заканчивая укорачивать вторую рубашку. – А эта мне на будущее будет.
– А зачем их так много? – вдруг спросил Харитонов, задумавшись.
– А почем я знаю?! – наклонила голову Евдокия. – План каждый год увеличивают, значит, носят их люди. Ну давай уж спать ложиться, а то мне завтра в первую идти, – добавила она решительно.
Харитонов встал. Снял рубашку, сбросил гимнастерку и сапоги и стеснительно глянул на хозяйку.
Евдокия, оставшаяся уже в ночной сорочке, едва доходившей до колен, расстилала кровать.
– Ну что стоишь?! – окликнула она Харитонова. – Раздевайся да ложись! Тебе-то на работу не идти?
И выключила свет. В темноте странник живо разделся, лег и ощутил рядом жар женского тела. Сначала взяла какая-то оторопь, но, быстро совладав с нею, он прильнул к женщине и ощутил тут же на себе ее сильные объятия. Эта ночь была сладкой и жаркой, и болели его губы, не привыкшие к долгим поцелуям.
