Лукин снова помолчал.
— Оk. Как лицо?
— Лучше. Голова уже не болит даже. Я думаю, будет прикольно, когда оно позеленеет.
— Зато к волосам подойдет, — усмехнулся Егор. — Ладно, отдыхай. Без особенной надобности из дома не ходи. И звони, если что.
— Лукин, мне двадцать восемь лет! — фыркнула Руська. — Ничего со мной не случится.
— Мне пофиг, сколько тебе лет, — услышала она сердитый ответ. — Дома сиди!
— Контролировать меня не надо! Хорошего вечера! — жизнерадостно протявкала Росомаха и отключилась.
— Еще как надо, — буркнул под нос Лукин и на ближайшем перекрестке повернул в сторону, противоположную дому, но зато по направлению к дому Русланы.
Она открыла сразу, будто ждала под дверью. Казалась совсем не прожорливым хищником, а обычной Руськой, разве что чуть более растерянной, чем всегда. И не такой устрашающе разноцветной и опухшей, как пару дней назад — но даже почти оживающей. Волосы, собранные на макушке в шиш, странно подпрыгнули — наверное, вместе с ее удивленно подпрыгнувшими бровями. Футболка в большущие ромашки добавляла деталей образу, сложившемуся в Лукинском сознании.
— Это откудова такого красивого дяденьку к нам замело? — неожиданно хохотнула она.
— Мимо проходил, — ответил Егор и без церемоний зашел в квартиру.
— Котлеты закончились. Сегодня пицца. В холодильнике. Греть?
— Ресторанов в городе полно, — Лукин разулся, снял куртку, пристроив на вешалку в прихожей, направился в комнату.
Руслана протопала следом и замерла на пороге. Склонив голову набок, она наблюдала за его перемещениями по комнате. Когда остановился и он, спросила:
— Может, охрану мне наймем?
— Посмотрим на твое поведение.
— Я умею хорошо себя вести. Честное пионерское.
— Ты хоть знаешь, кто такие пионеры? — весело спросил Егор и посмотрел ей в глаза, чем совершенно выбил почву у нее из-под ног. И Руська вынуждена была сесть в кресло. Комната была небольшая, немного захламленная, но при этом светлая, будто солнце с улицы, где снова сгущались сумерки, перекочевало сюда. Диван яркий — небесно-голубой. Совсем непрактичный. А кресла почему-то оранжевые, неподходящие. Письменный стол, телевизор на стене и музыкальный центр под ним, шкаф — как у обычных людей. Пальма в кадке посреди гостиной и причудливые самодельные ловцы снов на окне с большущим подоконником, явно используемым не по назначению, а чтобы на нем сидеть — не как у обычных.
Руська ждала его больше суток.
Выбесил. Молчанием.
Явился. Продолжает бесить.
Какого черта ходит?
— Я знаю, кто такие пионеры, — резковато ответила она. — И кто такие комсомольцы, и кто такие октябрята.
— Прям отличница, — буркнул Егор и подошел к креслу, в котором она сидела. — Хочешь выгнать — выгони.
— Я не знаю, чего хочу. Я пытаюсь понять, но какой-то сумбур, — она вскинула голову и открыто посмотрела на него. — Ты сам-то знаешь, чего хочешь?
— Честно? — он уперся руками в спинку кресла и смотрел на Руслану сверху вниз. — Я знаю, что мне нравится здесь. И мне нравишься ты.
— Очень нравлюсь?
Егор медленно рассматривал ее лицо — лоб, глаза, губы. Губы особенно. Он помнил их вкус и податливость и хотел почувствовать их снова.
Он хотел. Хотел эту женщину. Именно эту. Такую, какая она была — с зелеными прядями и неуемной энергией. Ее неугомонность возбуждала особенно, рождая объемные и яркие фантазии, до вспышек перед глазами.
Он хотел этого фейерверка. Он хотел. Только для себя, скрыв ото всех, забыв обо всем.
— Очень, — негромко выдохнул Егор, склонившись ближе к ее лицу. Она смотрела на него, не мигая, будто бы он загипнотизировал ее. Знала, что го́лоса совсем почти не осталось. Дженис Джоплин заткнулась. Росомаха свалила, едва махнув на прощанье. С мозгом она попрощалась. Только и могла, что прошептать:
— Если ты и сегодня уйдешь, то я… я тебя больше не впущу. Честное слово не впущу, я же живая…
— Охренеть логика! — сказал он в самые губы, которые только что рассматривал, а теперь чувствовал их теплоту и мягкость. Рука Егора опустилась на ее плечо, пальцы легко пробежали вниз к запястью, медленно вверх, скользнули в широкий рукав футболки, и Лукин впервые ощутил ее гладкую кожу под своей горячей ладонью.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})
Это было последним осмысленным его поступком.
А потом он ушел. Утром следующего дня.
Только сначала успел осознать, насколько все непривычно и иначе. В самый момент пробуждения. Потому что проснулся от звука ее голоса. Она негромко напевала на кухне. Что-то слишком бодрое для едва начинавшегося дня. Под шипение масла на сковороде и рев чайника. Она что-то напевала, и это было странно. Непривычно. По-другому.
Потом зашла в комнату — с мокрыми волосами и в длинной майке. И, глядя на него, тем же голосом, нараспев произнесла:
— Я знаю, что ты не спишь.
— С тобой поспишь, — усмехнулся Егор и открыл глаза.
— Мне и четырех часов крепкого сна хватает. На работу опоздаешь.
— Это ты меня выгоняешь?
Руслана приподняла бровь и медленно двинулась к нему. Уселась на край кровати и внимательно посмотрела ему в глаза. А потом так же медленно произнесла:
— Заполучить в постель Егора Лукина — и его выгонять? Шутишь, граф?
— Тогда я не опоздаю на работу. Я туда вообще не поеду, — он пружинисто сел и, схватив Руслану за руку, дернул на себя. — Останусь в твоей постели.
— Оставайся. Новогодний номер сам себя выпустит! — хохотнула она. Помолчала, устраиваясь в его руках. Повернула голову, уткнувшись ему в подбородок. И прошептала: — Обожаю твою щетину.
— По утрам вы будете встречаться, — заверил Егор и легко затащил ее обратно под одеяло.
Но не так надолго, как ему бы того хотелось. Пришлось идти в душ, завтракать и уходить из квартиры Русланы из-за чертового новогоднего номера, не умеющего выпускаться самостоятельно.
Руська стояла рядом, разглядывая его, пока он одевался. Потом целовала на прощание, совершенно теряя голову от ощущения теплоты, которая накатывала, едва он касался ее, закрывала за ним дверь, все еще продолжая ощущать, как горят губы, лицо, ладони, что-то внутри, где должна быть душа. А когда щелкнул замок, прижалась лбом к покрытому лаком прохладному дереву, будто надеясь, что это ее остудит, прикрыла глаза и тихонько выдохнула, пытаясь осмыслить все случившееся. Будто бы это было не с ней.
С ней.
А в голове настойчиво крутилось его бархатистое «По утрам вы будете встречаться». И ее в дрожь бросало от этих слов — будто от обещаний, которые она ненавидит — они всегда имеют мало общего с реальностью. Но только не для Лукина. Лукин — реальный, настоящий, с рыжей порослью на щеках и благоухающий ее шампунем, уехал в редакцию. А ее простыни помнят его вчерашний запах — парфюма, доро́ги, чего-то присущего только ему, его коже.
Руслана вернулась в комнату и снова забралась в кровать, под одеяло. Будто укуталась в него — в Егора. Дура, наверное.
Но что ей было делать? Какие были варианты?
Когда он пропал больше чем на сутки, она вдруг решила, что все. Оборвалось. До этого было два совершенно странных ужина вместе, когда он уезжал около восьми, и она оставалась одна — со своими сомнениями и страхами. Сомнениями — в себе. Страхами — что для него все не так, как для нее. Лукин умудрился своим появлением в ее жизни отбросить назад все прочее. Например — причины появления синяков на ее лице. И когда это случилось, Руся не понимала, совсем не понимала. Кажется, еще в самую первую встречу, только тогда она не успела этого осознать.
Пропал почти на двое суток. Не предупредив, без звонка. А она привыкла, что он звонит, дарит гортензии, варит глинтвейн на ее кухне. По одному разу. Не так много надо для привычки. Для ее привычки — почти совсем ничего не надо. И вот это было действительно страшно. Потому что подхватило и повело за собой — сильнее, чем бывало прежде. Сильнее, чем она помнила.
Нет, здесь как раз варианты имелись в наличии. Всего два. Первый ей не нравился. Потому она выбирала второй — позволять себе делать то, что хочется в каждый конкретный момент.
