— Я смотрю на тебя, как смотрят на Давида, северное сияние или рассвет на Ниле. Получаю эстетическое удовольствие.
— Не ограничивайся им, оk?
— Оk. А если я скажу, что ты — мои персональные Давид, северное сияние и рассвет на Ниле?
— Жадина!
— Еще бы!
Руслана и была жадиной. Чего в себе и не подозревала. И собственницей была. С обостренным чувством справедливости. И правдолюбом была. Все это сплелось для нее в такой запутанный клубок, что не могло не жахнуть в один из дней, которые лучше бы не случались.
Она ненавидела вранье. После него становилось гадко, будто испачкали изнутри. И после него чувствовала себя дурой, которую легко обмануть. А уж чего-чего, но вранья в ее жизни хватало. Еще как хватало! Ничего не происходило — а вранье происходило. Тогда как она думала, что происходит что-то важное.
Потому сейчас, когда все было так хорошо, как могло быть, пожалуй, только в фантазиях ее дебильной головы, она едва сдерживала желание зажмуриться и ущипнуть себя за руку — чтобы проснуться.
Но для того, чтобы проснуться, не всегда нужно себя щипать.
Достаточно просто дождаться, что правда на голову свалится в тот момент, когда не ждешь подвоха. Когда снег за окном и предновогодняя уличная иллюминация не позволяют допустить и мысли, что что-то не так. Когда пальму обмотала гирляндой за два дня до Нового года. Когда просто задремала на его плече под какую-то киношку. И подорвалась около одиннадцати вечера с воплем:
— Николя Бедос!
Ответом ей послужили автоматная очередь из телевизора и недоуменный взгляд Егора.
— Николя Бедос! — повторила Руська. — Показ на Андреевском! Я на премьеру не успела в марте, а Колька для своих сегодня ночной сеанс… после полуночи!
— И?
— И! В число своих я вхожу.
— Мы типа туда едем?
— Я точно еду. И… типа приглашаю… — последнее слово прозвучало как-то неуверенно, а потом затараторила, что было так свойственно ей, когда она волновалась: — Это почти как дома, только экран большой. И людей много не напихается. Возьмем такси, Гуржий кофе с коньяком всегда варит — вкусно. И… я люблю европейское кино.
— Тогда едем смотреть европейское кино.
— Ура! — тихо выдохнула Руська и помчалась собираться.
За окном валил снег — мелкий, ярко отражающийся в воздухе в свете фонарей, он поблескивал и совсем не походил на бабочек. Походил на сыплющееся с неба серебро. Только и лови.
Руслана протянула перед собой руку в зеленой варежке, едва они вышли на крыльцо, ожидая такси. И поймала на ладонь несколько снежинок. Подняла голову кверху и проговорила:
— Красиво!
— Зимой и должно быть красиво.
— А что еще должно быть зимой?
— Праздники.
— А еще?
— Мандарины.
— Еще должна быть сказка, Лукин! Сказка! — рассмеялась Руслана, пряча нос в шарф.
— В сказках не только принцы, но и тыквы бывают.
— Тогда ты — очень симпатичная тыква!
В тот момент Руслана едва ли понимала, насколько Егор Лукин — тыква. Впрочем, принцем она его тоже не считала. Принцы не уминают во втором часу ночи лапшу с грибами, стоя в одних трусах посреди ее кухни.
На сеанс они не опоздали. Даже приехали раньше намеченного.
Гуржий собственную квартиру отдал под «кинозал» и «фотостудию» с «кофейней» новообретенной жене. Идея была ее. Воплощали вместе. Жили они этажом выше в съемной. Мозга у него никогда не было, но широта души присутствовала. Как и разносторонние интересы. Так в гостиной появились экран во всю стену и куча мягких пледов прямо на полу. Две спальни объединили в одну студию, где он работал. А на кухне варили самый вкусный кофе. Дело было абсолютно неприбыльное, но совершенно любимое, что для покорителя Африки гораздо важнее.
Он встречал их еще в подъезде, ржал, что скоро его соседи выселят за ночной шум. И деловито сообщил, что курить можно на балконе. Он тоже был фотографом. Классным фотографом. Не хуже Шаповалова. Но только атмосфера в его мире царила иная. И в ней Руслана плавала, как рыба в воде.
Часто после просмотра фильмов никто не расходился, продолжали сидеть до самого утра и до хрипоты спорить на темы, столь далекие от кинематографа, что непонятно было, для чего собирались. Кофе выпивали галлонами. Прокуривали все, что можно.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})
— Сегодня прям сходка литераторов, еще парочка есть, — весело сообщил Гуржий, запихнув Руслану и Егора на кухню. — Журналист — это же тоже почти писатель, да?
— Скажешь еще, — фыркнула Руська. В ее руках оказался внушительный бутерброд. В руках Лукина — бутерброд еще бо́льший.
— Попкорн будете? — не заморачиваясь, спросил Колька.
— Если он из мяса, — сказал Егор и двинулся в сторону голосов. Руслана улыбнулась и потопала за ним следом.
— Когда-то я пробовала стать вегетарианкой, не получилось. Росомаха слишком хищник, — болтала она.
— Ты не перестаешь меня удивлять своими симпатиями к глупостям, — буркнул он ей в самое ухо, притянув за шею к себе. Так они и зашли в «кинозал» — его пальцы по-хозяйски гладили ее плечо. Красноречиво и однозначно. Настолько, что в следующее мгновение до него донесся до боли знакомый и вполне себе трезвый голос:
— Такие люди и без охраны, Лукин?
— А ты заделался киноманом? — не остался в долгу Егор.
Валера Щербицкий, а это был именно он, уже восседал на пледике в уголку комнаты. Возле него устроилась Аллочка, переводившая взгляд с Лукина на Руслану и обратно. Но помалкивала. Зато Валера не смог промолчать. С его-то отношением к жизни и адюльтерам.
— Да у нас свидание… У тебя, судя по всему, тоже?
— Не угадал, — усмехнулся Егор. — У нас принципиальный культпоход на месье Бедоса.
— Совершенно принципиальный, — вмешалась в разговор Руська, насторожившись от разворачивающейся и необъяснимой корриды. Она отстранилась от Егора и протянула свободную от бутерброда руку Щербицкому: — Руслана Росохай!
Щербицкий руки не принял, был на взводе. Глянул на Егора и поинтересовался:
— А Оля где?
— В Париже.
— Охренеть. Кот из дома — мыши в пляс.
— Валера, — умоляюще пробормотала Алла, ухватив мужа за локоть. Его неадекватность в отношении семейной верности была устрашающей.
— Все-таки зоолог из тебя хреновый, Щербицкий, — хмыкнул Егор и взял Руслану за руку. — Пошли место выбирать, пока лучшие не расхватали.
Руська замялась, глядя на Валеру. И почему-то с места не сдвинулась. А великий писатель современности теперь смотрел на нее в упор.
— Лучшие уже расхватали, остались только запасные, — хохотнул он.
И в это мгновение Руслана выпалила:
— Кто такая Оля?
— О как! — Щербицкий стрельнул глазами и рассмеялся уже от души. — Сам скажешь?
— Валера, — медленно проговорил Егор, — ты о законе бумеранга слышал?
— По-моему, ты не слышал!
— Свой поймать попробуй, — Лукин криво усмехнулся и повернулся к Руслане. — Говорить будем здесь и сейчас?
Она была белая, как мел. Уткнулась взглядом в край пледа, на котором сидели Щербицкие. Глаз ее видно не было. Понять, о чем думает или что чувствует, невозможно. Никаких эмоций. Длилось несколько бесконечных секунд.
— Девушка или жена? — хрипло выдавила она.
Егор чертыхнулся, крепко ухватил ее за руку и решительно поволок из самодеятельного кинотеатра. Когда оказались на площадке, на которой не горела лампочка, и освещалась она сверху и снизу, отчего на их лица легли густые тени, Лукин ослабил хватку и сказал:
— Она моя жена.
Руслана вздрогнула всем телом. И вывернулась из его рук. Бутерброд полетел в мусоропровод.
— Ну, круто! Только я из-за тебя опять фильм не посмотрю!
— Скачаешь и посмотришь.
— Тварь ты, Егор Лукин!
Он промолчал. В ее словах была доля истины — Егор и сам это понимал. Она тяжело дышала, глядя на него, и только глаза — неожиданно огромные и черные в полумраке площадки — ярко блестели.
— Боишься скандала, да? — прошептала она. — Потому сюда приволок. Не при людях, подальше, в темноте?
