«демонстративно-политический характер»{265}.
Замечательным было и другое — сочетание в ходе Октябрьской стачки самых различных форм движения: забастовки сопровождались митингами, демонстрациями, в целом ряде городов отчетливо проявилась тенденция к вооруженному восстанию. «Перед нами, — писал 13 октября В. И. Ленин, — захватывающие сцепы одной из величайших гражданских войн, войн за свободу, которые когда-либо переживало человечество…»{266}
«Царь испугался, издал манифест…»
Царское правительство, привыкшее железной рукой вырывать малейшие ростки свободы, свирепо расправляться со всем, что хотя бы отдаленно напоминало крамолу, на Всероссийскую октябрьскую стачку отреагировало традиционно.
Генерал-майор свиты его величества Д. Ф. Трепов в октябрьские дни стал действовать соответственно тому, чему был хорошо обучен. А обучен он был хорошо только одному — стрелять. И 14 октября появился его знаменитый приказ: «Холостых залпов не давать и патронов не жалеть!»{267} — предел мудрости для этого вахмистра по образованию и погромщика по убеждению. Однако мудрость подобного толка, испробованная 9 января, уже не давала положительных результатов.
Дальнейший ход событий насмерть перепугал Николая II и его двор, где царили в те дни, по свидетельству хорошо информированного графа С. Ю. Витте, «сплетение трусости, слепоты, коварства и глупости»{268}. Придворные горько сетовали: «… жаль, что у их величеств пятеро детей… так как если на днях придется покинуть Петергоф, чтобы искать пристанища за границей, то дети будут служить большим препятствием»{269}. Царская яхта «Штандарт» стояла под парами, «самодержец всея Руси» готов был удрать за границу к своим кузенам — германскому императору Вильгельму II или английскому королю Эдуарду VII.
По сил у народа для такого поворота дел чуть-чуть не хватило. Наступило равновесие: «Самодержавие уже не в силах открыто выступить против революции, — писал вождь большевиков. — Революция еще не в силах нанести решительного удара врагу. Это колебание почти уравновешенных сил неизбежно порождает растерянность власти, вызывает переходы от репрессий к уступкам…»{270}.
Действительно, царь начал бесконечные совещания со своими советниками» Как быть? Что делать? Самый опытный из царских бюрократов С. Ю. Витте предложил на выбор два варианта: или «1) облечь неограниченной диктаторской властью доверенное лицо, дабы энергично и бесповоротно в самом корне подавить всякий признак проявления какого-либо противодействия правительству, — хотя бы ценою массового пролития крови…» или «2) перейти на почву уступок общественному мнению и предначертать будущему кабинету указания вступить на путь конституционный»{271}.
Николаю II был по душе, конечно, первый вариант. Возник вопрос: кого же назначить диктатором? Д. Ф. Трепов «диктаторствовал» уже с И января 1905 г. и надежд не оправдал. Выбор пал на дядю царя великого князя Николая Николаевича.
«Сказать, чтобы он был умалишенный — нельзя, чтобы он был ненормальный в обыкновенном смысле этого слова — тоже нельзя, но сказать, чтобы он был здоровый в уме — тоже нельзя; он был тронут…» — такую убийственную характеристику дал кандидату в диктаторы отлично знавший его С. Ю. Витте{272}.
Однако даже у этого «тронутого» человека все же хватило здравого смысла в условиях Всероссийской стачки отказаться от сделанного ему предложения. «…Великий князь вынимает из кармана револьвер, — вспоминал министр двора барон В. Б. Фредерикс, и говорит: ты видишь этот револьвер, вот я сейчас пойду к государю и буду умолять его подписать манифест и программу графа Витте; или он подпишет, или я у него же пущу себе пулю в лоб из револьвера»{273}.
Николаю II ничего не оставалось, как действовать в соответствии со вторым вариантом, предложенным Витте.
Что же рекомендовал этот опытный и хитрый бюрократ? Доклад, поданный им царю, был ярким примером византийского лукавства. Почти каждое утверждение сопровождалось оговорками, призванными оставить лазейку для прежнего произвола и всесилия царской бюрократии. Не все современники поняли это сразу, но последующий ход событий подтвердил, что дело обстояло именно так. «Россия переросла форму существующего строя. Она стремится к строю правовому на основе гражданской свободы», — утверждал Витте, и потому неизбежно приходится обещать политические свободы. Но, многозначительно добавлял он, «само собой разумеется, что предоставление населению прав гражданской свободы должно сопутствоваться законным ограничением ее для твердого ограждения прав третьих лиц, спокойствия и безопасности государства»{274}. Итак, свободы необходимы, но… законно ограниченные для спокойствия государства!
Дума должна стать законодательной, а не законосовещательной, констатировал Витте. Однако правительство не может от нее зависеть. Иначе говоря — пусть себе Дума законодательствует, а реальная власть в стране по-прежнему остается в руках старых бюрократов. «Между выраженным с наибольшей искренностью принципом и осуществлением его в законодательных нормах, а в особенности проведением этих норм в нравы общества и приемы правительственных агентов не может не пройти некоторого времени… Сразу приуготовить страну с 135-миллионным разнородным населением и обширнейшей администрацией, воспитанными на иных началах, к восприятию и усвоению норм правового порядка не по силам никакому правительству», — заявлял царю Витте. Посему одним из «руководящих принципов» он предлагал сделать не немедленное уничтожение различных чрезвычайных мер управления страной (в виде военно-полевых судов, прозванных в народе «скорострельными»), а всего-навсего «стремление (выделено мной. — К. Ш.) к устранению исключительных законоположений», не полное прекращение политических репрессий и тем более не амнистию всем политическим заключенным, а «устранение репрессивных мер против действий, явно не угрожающих (выделено мной. — К. Ш.) обществу и государству»{275}.
17 октября царь без всякого желания, уступая обстоятельствам, подписал манифест. В нем провозглашались «незыблемые основы гражданской свободы на началах действительной неприкосновенности личности, свободы совести, слова, собраний и союзов», законодательная Дума и обещалось избирательное право тем классам населения, «которые ныне совсем лишены избирательных прав». Одновременно Николай II «повелел» образовать новый государственный орган — совет министров во главе с председателем для объединения деятельности министров (до этого каждый из них подчинялся непосредственно царю){276}. «Да, — писал царь своему любимцу Д. Ф. Трепову, — России даруется конституция. Не много нас было, которые боролись против нее. Но поддержки в этой борьбе ниоткуда не пришло, всякий день от нас отворачивалось все большее количество людей, и в конце концов случилось неизбежное»{277}.
Подлинное значение происшедших событий точно оцепил вождь большевиков. В статье «Первая победа революции» В. И. Ленин писал: «Уступка царя есть действительно величайшая победа революции, но эта победа далеко еще не решает судьбы всего дела свободы. Царь далеко еще не капитулировал. Самодержавие вовсе еще не перестало существовать. Оно только отступило, оставив неприятелю поле сражения, отступило в чрезвычайно серьезной битве, но оно далеко еще не разбито, оно собирает еще свои силы, и революционному народу остается решить много серьезных боевых задач, чтобы довести революцию до действительной и полной
