губило. Я участвовал в прениях. Не помню, о чем именно мы тогда спорили. Как курьез, вспоминаю, что председателем собрания и моим оппонентом был теперешний редактор «Возрождения»[288] Ю. Ф. Семенов. Союзный совет своей цели достиг. Оркестр и хор были уничтожены. Так не в первый и не в последний раз сходились и помогали друг другу «реакционеры» и непримиримые «левые». От этого всегда страдает «либерализм». Студенческое ликвидаторство и было прикончено тою же комбинацией сил. Это могло послужить прообразом того, что происходило позднее в более крупном масштабе.
Отдел второй. Оживление
Глава V. Начало оживления в общественном настроении
Я упоминал, что историки считают голод 1891 года началом того общественного оживления, которое затем росло беспрерывно до «освободительного движения»[289]. Я этот год отчетливо помню. В нем, несомненно, произошло нечто новое. Тогда впервые выступила на сцену «общественность» в ее противопоставлении «власти».
Бедствия 1891 года, в тех размерах, в которых оно произошло, никто не предвидел; а люди еще не так очерствели, как в наши дни, и равнодушно к нему отнестись не могли. Сплошное вымирание деревни, толпы голодных, которые, бросив все, шли в города, суррогаты хлеба, которыми позднее Нансен хотел тронуть Женеву[290], — все это было тогда. Не могу сравнивать этого с тем, что происходило в России в 1920 и 1933 годах, но картина была того же порядка; она встревожила и испугала сытое общество. И еще более его испугало то, что власть пыталась это замалчивать и отрицать, как это делала в наше время большевистская власть. Газетам было запрещено говорить о неурожае; хлеб грузился в южных портах для вывоза за границу, а на тех, кто пытался об этом кричать, смотрели как на вредных «смутьянов»; так в наше эмигрантское время на это смотрели как на злоупотребление «гостеприимством». Но это продолжалось недолго. Власть была не большевистская; да и общество не было задавлено страхом, не могло поверить, чтобы власть могла быть равнодушна к вымиранию целых губерний. Началась первая борьба представителей общества с «властью». С ее обличением выступили не только люди, которых можно было по крайности причислить к неблагонадежным, вроде Короленко и Владимира Соловьева, но [и] те, полная лояльность которых была вне всяких сомнений, как Д. Ф. Самарин или гр[аф] В. А. Бобринский с его нашумевшим письмом к губернатору В. К. Шлиппе[291]. Еще более упорная работа шла за кулисами власти. И власть вдруг сдала. Она приняла ряд решительных мер. Последовал Высочайший указ, запретивший вывоз хлеба за границу, были сделаны большие ассигнования, приняты экстраординарные, не всегда удачные меры по транспорту и т. д. Но самое главное: была разрешена частная инициатива для помощи голодающим. Этому же примеру ненадолго попытались последовать в 1920 году и большевики[292].
Чем руководилась власть, разрешая это естественное, но для русских нравов необычное отношение к общественной самодеятельности? Едва ли сознанием необходимости общественной помощи; бедствие было так громадно, что вся общественная помощь была каплей в море в сравнении с тем, что было нужно; государство могло дать и дало для борьбы с голодом бесконечно больше, чем общество. Конечно, общественность могла выставить бескорыстных, преданных делу работников, каких не было в распоряжении власти; но дело было, очевидно, не в этом. Важно, что этим разрешением государство отклоняло энергию общества от борьбы с властью на борьбу с голодом. Это было умной политикой; если бы она везде проводилась, позднейшего «освободительного движения» не стало бы нужно. Общество организовалось бы для содействия, сотрудничества с властью, а не для одного сопротивления. Но если власть поняла, что в данную минуту и на таком деле надо сделать уступку, то она совсем не хотела, чтобы это стало переменой политики; при первой возможности все уступки были взяты назад. Так в 1920 году поступили и большевики, и притом гораздо скорее.
Но в тот первый момент, когда запрещения были сняты, общественность с воодушевлением бросилась помогать голодающим, собирать деньги, устраивать столовые и другие виды помощи. Одушевление и энтузиазм были не меньше, чем когда позднее общественность «организованно» стала приходить на помощь войне[293], когда началась работа «союзов» и «комитетов»[294]. Но настроения были не те, и 1891 год поучителен в сравнении с эпохой войны.
В основе общественных выступлений в 1891 году не было желания «соревноваться» с властью. Власть была настолько сильнее нашего общества, что общество об этом соревновании и не думало. Люди просто шли помогать страшной беде и были рады, что в этом им не мешали. Беда и необходимость что-то сделать были так несомненны, что Л. Толстой, который поехал к Раевским посмотреть их столовую в Епифанском уезде совсем не за тем, чтобы им помогать, а, напротив, чтобы убедиться в правильности своего отрицательного отношения к этому «общественному увлечению» и найти материал для статьи, которую он в это время готовил, когда увидел, что там происходило, забыл свои принципиальные возражения и доктрину свою, остался у Раевских, стал во главе громадного дела помощи голодающим и начал сам собирать «пожертвования» для этого дела.
Конечно, он нашел для этого и мотивы, которые были душе его близки. Я тогда по его поручению занимался размещением лошадей из голодающих местностей у тех, у кого был корм, чтобы вернуть лошадей хозяевам к весенним работам. Это был один из видов помощи, придуманный одним калужанином. Помню, как Толстой радовался, что голодающий будет знать, что где-то далеко неизвестный ему человек, чтобы ему помочь, за его лошадью ходит, а этот другой будет рад сознанию, что делает незаметно доброе дело[295]. Но все это исключительно моральная сторона. Других мотивов и побуждений в то время в обществе не было. Я помню, как многие из непосредственных работников среди голодающих рассказывали как о курьезе, что все голодающие твердо убеждены, что деньги на помощь голодающим даны царем, что общественные работники были присланы им и что поэтому своей работой они служили только его прославлению. Это была та незнакомая интеллигенции народная психология, которую она неожиданно открывала при соприкосновении с настоящим народом. И это никого не остановило, не смутило и не охладило. Тогдашняя общественность была выше этих соображений. Только власть этого не захотела ни понять, ни оценить, ни использовать. Она сама, когда острое время прошло, принялась вводить все в прежнее русло, закрывать столовые, делать обыски и искать злоумышленников. За эту правительственную идеологию эпохи Александра III пришлось заплатить его преемнику.
В 1914–1917 годах все было другое. Общественность помогала войне, тоже привлекая те
