лишь то,
что теперь в ней живёт любимая женщина. Эх, Лиза, Лиза, как совместить тебя и семью, где есть
жена и дети? Как совместить тебя с родиной, которую нельзя покинуть? Ты же, бедная моя душа,
не ругай меня за то, что всё это несовместимое я пытаюсь втиснуть в тебя одну.
ГЛАВА СЕМЬДЕСЯТ ПЕРВАЯ
Варежка с обочины
В Пылёвке по всем огородам мелькают согбённые спины.
Матвеевы ещё с весны обещали подсобить картошкой, сажали которую вместе с Романом.
Чистить и огребать её пришлось Матвею с Катериной, потому что Роман в это время вкалывал на
стрижке. Но теперь, вернувшись из Москвы, он с радостью ныряет в работу на огороде, потому что
это ещё и возможность избежать расспросов жены о деталях поездки. Впрочем, Нина нетерпеливо
ожидала его из столицы вовсе не для расспросов. Ей хочется выйти на работу, а детей оставить не
с кем. Так что уже на второй день после его приезда она бежит в школу. Для неё там держат место,
но ученики по её географии уже отстают от программы. Надо навёрстывать.
Роман с того же второго дня у Матвеевых. Как приятно после суетной Москвы и гремучей дороги
на поезде спокойно копаться в рыхлой, пахучей земле, выковыривая из неё твёрдые, розовые
картошины! И ребятишки с ним в огороде – все лица в земле, как у чертенят. После обеда к работе
494
подключается Матвей и Катерина. Иногда, отведя уроки, помогает и Смугляна. Роман
разрабатывает технологию правильной копки, так же как он шлифовал каждое своё движение на
стрижке. Главное полностью распрямляться после каждого выкопанного гнезда – тогда спина не
устаёт, и работать можно долго. Этому же учит он и Нину. Матвей с Катериной посмеиваются:
придумал тоже – технология. Всю жизнь копали, руководствуясь одной технологией: утром
согнулся – вечером разогнулся. Если у кого получится.
После Москвы в душе Романа, словно выросшей в объёме, туча разноцветных бабочек. Нет –
ничего в своей жизни он менять не станет. Да и как в ней что-то поменяешь? Как перевернёшь
такой пласт? Но, оказывается, когда душу чистым ясным светом подпитывает мощный духовный
заряд, то можно жить и тем, что было.
Лиза снится каждую ночь. Снов так много, что можно полдня сидеть и вспоминать мелочь за
мелочью. Кое-что из виденного, Роман описывает в письме-тетради, начатом ещё в поезде. Хотя
бы несколькими строчками письмо это пишется почти каждый день, и чем длинней оно становится,
тем больше Лиза превращается в идеал и какой-то почти не реальный образ.
Удивительно, что состояние внутренней наполненности и самодостаточности ничуть не
противоречит состоянию полной неопределённости текущей жизни, ощущению, что события
отпущены на самотёк. Оказывается, жить можно и так.
Так можно жить месяц, другой. Так можно спокойно встретить очередной Новый год, невольно
отметив для себя, что время движется к новой возможности поездки в Москву и надо поактивней
навалиться на учебники. И тут начинает проясняться, что некое внутреннее ожидание перемены
всё-таки есть. Хочется, чтобы что-нибудь случилось, но как-то само собой, помимо тебя. А на
самом деле ничего не случается и даже от новой поездки в Москву случиться не должно. И уже от
одной этой серой стабильности краски постепенно блёкнут, жизнь превращается в мучительную
тоску. И снова те же мысли, как наболевшая претензия к будущему: а дальше-то что? Ну вот живёт
он здесь, помнит Лизу, помнит их потрясающее расставание, пишет ей бесконечное письмо,
активно готовится к экзаменам. И что из того? Ведь он приедет к ней с тем же, с чем и уехал,
привезёт ту же ситуацию, что и увёз. Ну, была у них романтика встречи и романтика расставания,
но ведь повторяться это не может. Это может лишь как-то продолжаться. Что же он вот так и будет
ездить? Что же они вот так и будут встречаться, а она потом ждать его годами после этих
странных, не глубоких, почти не настоящих встреч? Всё это глупо и нелепо. Или другой вариант.
Собравшись с духом, он бросает семью, едет в эту шумную усталую и пресыщенную столицу и
окончательно теряется в людском муравейнике. Так ведь он и здесь-то ничего не значит, а что из
него получится там? Ну, вот явился он в Москву, и дальше что? Остановиться у Лизы и повторить
вариант с Голубикой? Приезжают с Севера родители Лизы и удивятся: «О, какое у нас тут
прибавление, в виде большого, бестолкового мужика!». От Ирэн уходил, любя её, потому что такая
ситуация казалась не приемлемой, а теперь, что, жизнь обломала уже настолько, что с этим можно
и смириться? Да ведь это же ни в какие ворота не лезет!
Москва из забайкальских степей, как мечта, как далёкая страна, где всё хорошо, где всё, по
крайней мере, есть. Но эта страна настолько не его, что ему и даром её не надо. Учиться там
можно, приезжая на сессии, но только не жить. А Лиза с Москвой неразрывна. Это её город. Так,
может быть, сделать проще? Пересилить себя и сбросить в почтовый ящик пустую открытку?
Гениально придумали они с этими открытками. Отправил и – никаких объяснений.
И тут-то, всего лишь однажды мысленно отправив эту открытку и будто оторвав от себя всё
московское, Роман обнаруживает, что ему уже ничто не интересно: ни собственная жизнь, ни всё,
что происходит вокруг. Жизнь вроде бы есть, она даже наполнена чем-то, только вкушать в ней
нечего. Её можно лишь вяло, пресно и безвкусно чавкать. Конечно, увлечь себя чем-то можно и
теперь. Закончить, в конце концов, заброшенную фигуру Насмешника, купить в хозмаге лист
наждачной шкурки, и не торопясь изо дня в день шлифовать её. А потом приняться за фигуры
волшебников. Но смысл где? Кому всё это надо? Впрочем, наверное, кому-нибудь и надо, да
только делать ничего не хочется.
В этом душевном застое проходит неделя, месяц, второй месяц. Это смахивает даже на какую-
то затяжную болезнь. Нина вначале пытается хоть как-то понять его, а потом безнадёжно машет
рукой – ходишь, как бабай какой-то, ну и ходи.
Яма бессмысленности становится всё глубже и шире, она разрастается, как опухоль души.
Смысла нет ни в чём. И сам ты не имеешь смысла, и дети твои, которые будут жить уже своей
жизнью, и государство, в котором живёшь, и история, которой как будто бы увлекаешься… Как, в
сущности, ничтожна жизнь! По-настоящему ты не имеешь здесь ничего. Владеть землей
невозможно, потому что земля останется и
