ни жизни, ни смерти, ни самой бессмысленности даже!
Странно, однако, что его погасшую душу зажигает эта пыльная потерянная варежка, а, по сути,
жалость. Отчего жалости в нём больше, чем в других людях? Почему именно жалость является его
главным чувством? Он, не может не жалеть детей (что даже как-то чуть по-женски). Он именно
жалеет их, а не умиляется. Когда он видит, что какая-то девчушка у городского киоска
пересчитывает копеечки, выданные мамой на мороженное, то сердце его клинит от жалости к ней
из-за этих ничтожных медных кружков. Однажды он видел как девочка с тоненькими косичками
покупала в магазине какой-то банальный чеснок (конечно же, по указанию мамы). А чеснок
оказался слабым, лёгким, сухим. И сердце Романа буквально расползлось от жалости за то, что
она принесёт домой этот плохой, ничтожный чеснок. Но, впрочем, эта жалость распространяется
не только на детей. Когда он видит, что какая-нибудь бабушка вынимает из-за пазухи платочек со
скомканными пенсионными рубликами, чтобы купить лекарство, то и здесь он стыдливо и
жалостливо отворачивается в сторону, как при виде чего-то слишком ранящего душу. И не дай Бог,
если бы он стал свидетелем того, как эти жалкие денежки девочки или бабушки выхвачены из их
рук какой-нибудь сволочью? Он слышал про такие случаи. Но, к счастью, только слышал. А если б
увидел? Да ведь он же просто размазал бы эту мразь по стенке! Он бил бы её так (с таким
удовольствием, холодным азартом и вдохновением), что кровь летела бы во все стороны! Только
тут вместо жалости к такому же представителю рода человеческого, у него была бы лишь одна
чёрная уничтожающая ненависть! И это уже второе главное его чувство.
Его нынешняя ситуация проста – всё последнее время он ходил по краю бездны кариеса
собственной и общечеловеческой души, заглянув в которую можно увидеть всю чёрную
человеческую полость, где мстя мужу жарят собственных детей, где смертельно раненный воин
выпивает мозги убитого врага, где новорожденного бросают в пропасть, лишь потому, что по
мнению старейшин, из него не получится хороший воин. И вот теперь эта бездна закрылась, мир
выровнялся, а на чугунной крышке люка этой канализационной бездны – запылённая детская
варежка с незатейливым узорчиком. В том и состоит изначальная неустойчивая особенность
внутреннего устройства Романа, что он постоянно находится на грани жалости, умиротворяющей
до слёз и чёрной душевной бездонности. От крайней жалости и сострадания до способности убить
– нет и шага. И вместе с тем он такой же как все. Только для других бездна человеческой души не
открываема вовсе, отчего они и варежку на дороге никогда не увидят так, как увидит он. Один
полюс его души объясняется другим. Не будь в нём бесконечной жестокости, не было бы и той
растворяющей жалости, из-за которой, как ему кажется иногда, он лично уполномочен отвечать и
мучиться за весь мир. Оттого же, видимо, и тяга его к обнажённым чувствам-паутинкам, возникшая
ещё в роддоме одновременно с крайней обидой на мир, не желающим принять его к себе.
Роман поднимает варежку и чуть встряхнув кладёт в сумку. Он и сам пока не знает зачем она
ему нужна.
Когда он приходит домой, Нина укладывает ребятишек. На плите вкусно томятся щи из
квашеной капусты. Он садится за стол, ждёт жену.
– А ведь у нас где-то есть бутылочка столичной, помнишь, по талонам давали, – напоминает он,
когда Нина на цыпочках выходит из спальной, тщательно приткнув дверь, – хорошо бы после
баньки, под горячие-то щи…
Смугляна с удивлением смотрит на его лицо, на чуть заметную тёплую улыбку-усмешку – как
давно уже не видела она её. А на столе стоят две, уже приготовленные стопочки.
– Да, да есть, есть, – откликается она, приветствуя его внезапное рождение, – она в шкафу,
подожди, сейчас найду…
На следующий день Роман идёт в гараж, выпиливает из реек небольшую рамку, вырезает
стеклорезом стекло и помещает в рамку пыльную варежку. Потом приносит рамку домой, вбивает в
стенку гвоздик и вывешивает своё изделие.
– Что это такое? – с недоумением спрашивает Нина.
498
– Пусть висит, – отвечает Роман.
– Так она же пыльная, – пытаясь хоть что-то понять, говорит Смугляна, – давай я хотя бы
постираю её.
– В том-то и дело, что пыльная, – говорит Роман. – Пусть висит…
– Зачем она тебе?
– Ну, ты же знаешь, что в Бога я не верю, – отвечает он, – а молиться на что-то надо. Решил вот
на варежку молиться…
Повертеть бы пальцем у виска от такой странной причуды мужа, да только кому тут это
покажешь?
ГЛАВА СЕМЬДЕСЯТ ВТОРАЯ
Свежий кавалер
В середине марта жена уезжает на весеннюю сессию, которая в этом году почему-то опять же
начинается очень рано. Прощаются они в этот раз уже и вовсе по-чужому.
– Ты сама видишь, как мы живём, – говорит Роман. – Так что поступай, как считаешь нужным. И
если найдёшь какую-то возможность улучшить свою жизнь (ну, ты меня понимаешь), то думай
сама. Постарайся только, чтобы всё было серьёзно, ведь это связано и с детьми.
И в этот раз Смугляна не отнекивается, не смущается, а лишь смотрит с грустной улыбкой.
Улыбка эта какая-то особенная – Роман ещё не видел её у жены. Смугляна всё принимает всерьёз.
И Романа коробит от этого, хотя свободу предлагает он сам и тоже всерьёз. Или всё-таки не
всерьёз?
Проходит уже середина апреля, а Нины всё нет. Снег к этому времени сходит уже как будто
невозвратно, оставив сопки сухими и жёлтыми. Но вот как раз сегодня с обеда начинается очень
сильный ветер, который уже к вечеру продирает весенний воздух до того, что даже сами сумерки
кажутся синевато-прозрачными. Сразу же с началом ветра Роман закрывает большую комнату,
бросив под дверь старую телогрейку. В такой ветрище даже комната с включёнными
обогревателями скоро превратиться в холодильник. Детей приходится переместить в спальню, и
не выпускать их даже в кухню, где тоже прохладно.
Выйдя из дома уже по темноте, Роман обнаруживает, что с холодным влажным ветром с неба
приносит и мелкий, пока едва заметный снежок. По всей видимости, начинается метель.
Вооружившись фонариком, Роман идёт к оборудованию и осматривает там всё тщательней
обычного: если заметёт по-хорошему, то на подстанцию не сунешься, даже если она отключится.
Когда не видно на расстоянии вытянутой руки, как бывает здесь во время метелей, то даже на этих
пятидесяти метрах можно уйти в сторону и не вернуться. Сколько раз уже думал, что надо бы от
дома до подстанции протянуть для таких случаев какую-нибудь проволоку
