занимался соколиной охотой, а мы всегда ее любили и в ней упражнялись. Многое из того, что он рассказывает в книге о животных, он передает с чужих слов, причем то, что ему говорили, ни он, ни они сами, может быть, не видели, а доверять тому, что знаешь понаслышке, нельзя.
То, что многие писали книги именно об этом искусстве, показывает, насколько оно трудное и распространенное по сей день. И мы говорим, что некоторые знатного рода люди, менее занятые, чем мы, могли бы с помощью этой книги написать лучшую, если обратят на это искусство серьезное внимание, потому что при его изучении постоянно возникают новые и трудные вопросы. Каждого знатного человека, который уже ради благородства своего должен обратить внимание на эту книгу, мы просим, чтобы он приказал какому-нибудь ученому мужу прочитать ему ее и прокомментировать, не растрачиваясь на похвалы. Это искусство, как и всякое иное, обладает своей терминологией, и, не для всего находя в латинской словесности подходящие слова, мы использовали те, которые казались наиболее близкими по смыслу, чтобы разъяснить, что мы хотим сказать»[330].
Пролог, как и положено, раскрывает смысл всего начинания в несколько более возвышенном стиле, чем все дальнейшее изложение. Очевидно, что автор всерьез относится к подбору точной лексики, что ему важен как собственный опыт, так и чужой, что Аристотель для него «князь философов», но и тот слишком доверчив. Латынь сама по себе уже придавала соколиной охоте, изначально все же лишь практике, статус «искусства»[331].
Фридрих II не раз настаивает на ее исключительности, сложности и предназначении лишь для избранных[332]. Споры об относительном благородстве разных типов охоты, об иерархии охотничьих птиц часто встречаются в средневековой литературе об охоте и более позднего времени[333]. Но, если для большинства охота лишь повод для чванства, идеальный сокольничий «Книги» ищет совершенства во взаимодействии с птицей.
Замечательные строки посвящены качествам идеального сокольничего[334]. Как молодой клирик, рыцарь или ученый, он получает свое звание от старшего, следовательно, знатока. Всю жизнь, никогда не теряя энтузиазма и несмотря на все трудности, он должен демонстрировать религиозную преданность своему делу. Его дух должен проявлять свою силу и в постижении технических тонкостей профессии, и в многочисленных непредвиденных ситуациях, возникающих на охоте, когда решения нужно принимать быстро, в буквальном смысле со скоростью полета сокола. Сокольничий должен быть очень хорошо физически подготовленным, прекрасно видеть и обладать отличным слухом. Молодежь не следует исключать из дела, поскольку она зачастую смышлена (prudentiores), но за юношами должны следить люди зрелые, поскольку те часто отвлекаются, наслаждаясь красотой полета птицы. Журя юношей, Фридрих II, несомненно, вспоминал самого себя, ведь он сам не раз выражает восхищение красотой птиц. Нам еще придется говорить о его эстетических вкусах: и в занятии соколиной охотой и в изучении природы они играли не последнюю роль. Молодые сокольничие зачастую склонны к гурманству (gulosi) и поэтому не способны долго терпеть голод и оставаться со своими птицами в поле. Сонливость тоже вредна, поскольку мешает слышать звук колокольчика, надетого на сокола, когда он сидит на шесте. Вопрос не праздный, потому что по звону можно понять настроение птицы и вовремя отреагировать[335].
Я вычленил из этого впечатляющего описания некоторые характерные детали. Сокольничий посвящает жизнь вверенной ему птице, он почти что ее слуга, это вполне согласуется с приведенным выше письмом Фридриха II 1240 года. Но и личное достоинство его тоже высоко, поскольку ему передавалось благородство этого вида охоты. Эта слава соответствуют уровню его знания природы, его способности вступать в диалог с ней, подчинять ее себе. Я думаю, что в этой рефлексии над одной профессией (но сколь важной для императора!) пробивали себе дорогу новые представления о человеческом достоинстве в целом[336]. Не случайно эта рефлексия отразилась и в дипломах, посвященных вопросам науки и университетского образования, и в «частном» письме, которое император написал своему сыну Конраду, королю Иерусалима, в 1238 году[337].
Все шесть книг трактата, как заявлено в главе «Об обучении диких птиц», посвящены тому, как научить, кречетов и сапсанов охотиться на больших птиц вроде журавлей, аистов, цапель, на которых эти некрупные хищники обычно не нападают[338]. Иными словами, приручение сокола представляет собой изменение его привычек и, следовательно, природы: «Цель сокольничего состоит в том, чтобы его сокол умел ловить птиц и некоторых четвероногих, и в этом ему помогает его искусство. Но хищные птицы по природе своей сторонятся человека, справедливо избегают его в силу своих качеств и естественных привычек, они боятся его рук, страшась за свои перья и тело, и всегда, по природной необходимости, стремятся улететь от человека. Поэтому-то для достижения наших целей необходимы искусство, инструменты и мастер (artifex), с помощью которых хищные птицы теряли бы, пусть не полностью, свою природу и природные качества, а привыкали быть с человеком и возвращаться к нему. Эти качества, приобретенные долгим и упорным трудом, становятся их привычкой и второй природой»[339]. Фридрих II часто говорит о привычках, приобретенных соколом благодаря человеку, как о «второй природе». И это не фигура речи, но, вполне вероятно, научная концепция, разработанная еще салернскими натурфилософами XII века.
«Наше намерение состоит в том, чтобы в книге о соколиной охоте показать то, что есть, таким, какое оно есть, и придать силу искусства тому, что никто еще не постиг как науку и искусство»[340]. Я намеренно передал не слишком благозвучно главную мысль: manifestare ea que sunt sicut sunt. При всем обилии литературы и устных источников информации, которыми пользовался Фридрих II, его произведение основано прежде всего на личном опыте. Но как личный опыт, практика, далекая от каких-либо гуманистических или богословских ценностей, могли претендовать на статус «искусства» или «науки»?
Уже в XII веке, например в «Дидаскаликоне» Гуго Сен-Викторского (около 1130 года), venatio, охота, фигурирует в общей схеме наук как одно из так называемых механических искусств, artes mechanicae, которые постепенно приобретали все более высокое социальное значение, сближаясь с семью «свободными искусствами», artes liberales, которым учили в школах[341]. Интеллектуалы, работавшие при дворе Фридриха II, хорошо знакомые с достижениями философии XII века, знали об этом новом престиже охоты: она включена в систему наук наряду с другими механическими искусствами во «Введении» Михаила Скота[342]. И все же, подчиняя искусство охоты напрямую «науке о природе», scientia naturalis, Фридрих II придавал ему совершенно новое содержание, если учесть, какое развитие получили сами науки о
