по отношению ко всем: ибо всякий вид [животных] может найти в другом виде нечто для себя опасное. Однако следует придерживаться мнения, что во всяком виде и в каждой особи природа предусмотрительно создала из соответствующей и послушной материи те члены, которые, согласно ей, были для них наиболее подходящими, а с помощью этих членов особь может выполнять необходимые ей действия. Из этого следует, что всякая особь, исходя из формы членов и свойственных им способностей, может выполнять каждым членом те действия, которые этой форме более всего соответствуют»[368].
В этом абзаце в лаконичной форме выражены важнейшие мировоззренческие вопросы, обсуждавшиеся в ученых кругах первой половины XIII века в связи с рецепцией аристотелевских libri naturales. Основной из них — понятие цели в природе — несомненно связан со второй книгой аристотелевской «Физики». Virtus generativa — ключевое понятие в системе четырех virtutes naturales Урсона Салернского, опиравшегося, в свою очередь, на аристотелевское сочинение «О возникновении и уничтожении». Virtus generativa внутренне присуща элементам и преобразует их, производя смешение, в результате чего возникают corpora elementata, т. е. вещи[369].
Судя по записанным около 1200 года в Англии медицинским и естественнонаучным вопросам, основанным на преподавании в Салерно, проблемы анатомии животных, в том числе птиц, волновали многих. Фридрих II мог быть знаком с этой традицией. Но если «отвечающий» в «Салернских вопросах» объясняет все особенности строения животных исходя из традиционного учения о соках, гуморальной теории, то автор «Книги об искусстве соколиной охоты» почти не уделяет ему внимания[370]. Для него главное — климат, смешение элементов, которое влияет на состояние птиц, которое можно различить воочию, а не исходя из рациональных выводов или из книг. Он знает (вопрос — откуда, при остутствии градусников), что у хищных птиц температура тела выше, чем у других, и это отчасти объясняет их природные качества[371]. У него есть представление о четырех соках в теле, но он не различает их в своем трактате. Вполне вероятно, что, намекая на свое знакомство с принятой в Салерно системой объяснения природных явлений, он демонстративно дистанцируется от нее.
Чтобы понять, насколько Фридрих II отходит от традиции комментариев на Галена и Гиппократа, на которых стояло поколение Иоанниция, Мавра и Урсона, достаточно сопоставить описание какой-нибудь части тела птицы в «Книге», например, с длинным рассуждением о меланхолическом характере оленя в 168 Салернском вопросе, где автор просто пытается объяснить, «почему у оленя каждый год вырастают новые рога»[372]. Фридрих II, скорее всего, представлял себе, как изучали анатомию в Салерно, но сознательно не следовал этой традиции, поскольку искал причины явлений, что называется, «на поверхности», в более очевидном для наблюдения материале, чем скрывающиеся в теле соки. Было правильно отмечено, что Фридрих II брал из научной литературы лишь то, что соответствовало его собственным представлениям, давало теоретическое основание его эмпирическим наблюдениям[373].
Двигательные органы были для такого наблюдения самым удобным материалом, и именно здесь Фридрих II отходит и от аристотелевского, и от ставшего уже в XII веке общепринятым финалистического представления о том, что органы созданы такими, какими мы их видим, для выполнения определенных функций[374]. В этом он видел решение одного из сложных вопросов, общих и для аристотелизма, и для христианства: как могли совершенная природа или всеблагой Творец создать одних для уничтожения других?
Обратим внимание на выражения natura intendens, natura providit, secundum naturam, naturaliter, a natura, постоянно встречающиеся на страницах «Книги об искусстве соколиной охоты». Действительно, это книга «о науке о природе (naturalis scientia), поскольку она показывает естественные свойства птиц (naturas avium manifestet)»[375]. Если бестиарий начинается с изображения Сотворения мира, где животные созерцают Творца, то в «Книге об искусстве соколиной охоты» Бог отсутствует вообще. Божий промысл полностью заменен промыслом природы. Только если сокольничий сможет приспособиться к природным привычкам сокола, его ждет успех — не молиться же! В устройстве птичьих лап «виден прекрасный порядок, созданный природой», mirabilis ordo. Природа научила птиц вить гнезда настолько совершенно, «что человеку вряд ли когда-нибудь удастся сделать лучше». Природа же толкает птиц к перелету (natura transeundi), к перемене климатов[376].
Картина мира, представленная в «Книге об искусстве соколиной охоты», не предусматривает активной роли Творца, он как бы выведен за рамки земного мира. Велик соблазн увидеть в этом «деизме» нечто необычное в истории средневекового сознания. Однако еще раз надо вспомнить, что за плечами Фридриха II стоят Аристотель, Салерно, возможно, даже Шартр. Во всех шартрских текстах, которые я в свое время включил в антологию, Бог, конечно, есть. Но вся суть работы шартрских философов состояла в том, чтобы связать Его всемогущество, мудрость и благость с земной и космической реальностью. В «Книжке о смешениях элементов» Урсона Салернского, написанной в конце XII века, Бог упоминается лишь в начале в качестве «верховного созидателя», causa causalissima, чьей властью первобытный хаос воплотился в устроенный мир[377]. Все дальнейшее развитие мира, вся множественность явлений космоса может быть объяснена физическими основаниями, qualitates и species elementorum. Вспомним также Пролог к «Мельфийским конституциям» и дискуссии вокруг Маймонида.
Бога действительно иногда как будто «не хватает» в этих новаторских текстах. Наука о природе в умах некоторых людей XII–XIII веков приобрела такую самостоятельность в рамках общечеловеческого знания, вооружилась столь развитым понятийным аппаратом, что в решении тех задач, которые она перед собой ставила, Бог оказывался лишь одним из действующих лиц. Его всемогущество, ранее объяснявшее все или почти все, отныне воспринималось как расписка в интеллектуальной беспомощности, если использовалось слишком прямолинейно, слишком часто. Природные явления требовали природных же объяснений[378]. Однако все эти мыслители вовсе не были деистами, как не был деистом ни Михаил Скот, ни Фридрих II. Они никогда не забывали, что постижение природных явлений ведет если не к познанию, то к созерцанию премудрости Творца[379].
Применение таких эпитетов, как Natura provida, было близко не только Урсону, но и современникам императора, например Роберту Гроссетесту, Петру Испанскому, Роджеру Бэкону. Передался он и окружению государя. Императорский конюший Джордано Руфо, написавший около 1250 года первый в Европе трактат об уходе за лошадьми, также восхищался мудростью природы, когда описывал, с большим мастерством натуралиста, животное, которому он посвятил свою жизнь[380]. Следующие страницы посвящены описанию заболеваний и их лечению. Небольшое сочинение Руфо, в отличие от громоздкой «Книги об искусстве соколиной охоты», пользовалось на Западе огромным успехом и было в скором времени переведено на несколько языков. Но обоих
