авторов, как верно отмечалось, несомненно, объединяет общий заинтересованный и в то же время по-своему антропоцентристский взгляд на животных[381].
Те же чувства легко обнаружить в «Истории животных», например когда Аристотель описывает устройство ласточкиного гнезда[382]. Античного мыслителя и христианского императора объединяла уверенность в совершенстве мироустройства, в том, что «Бог и природа ничего не делают всуе», что нет «ничего беспорядочного в том, что существует по природе и согласно с ней, так как природа — причина порядка для всех вещей»[383].
* * *
В начале этой главы рассказывалось о том, что король Манфред во всем старался следовать своему августейшему отцу. Это проявилось и во внимании, которое он уделял соколиной охоте и «Книге об искусстве соколиной охоты». Среди его дополнений к отцовскому трактату примерно половина принадлежит Фридриху II (из найденных Манфредом черновиков), а половина — ему самому. Большей частью эти последние содержат технические детали обращения с хищными птицами. Но два дополнения рассматривают вопросы строения птиц на научном уровне. На них следует обратить особое внимание, прежде чем делать выводы о содержании и значении текста «Книги об искусстве соколиной охоты», поскольку они позволят нам увидеть это произведение в контексте значительных проблем истории культуры XIII века.
В первом дополнении Манфред объясняет, почему водоплавающие птицы плохо передвигаются по суше: у них короткие лапы, которыми легко загребать воду, но на которых почти невозможно шагать. Длинные же лапы пришлось бы по необходимости погружать глубоко, что мешало бы передвижению, ибо лишь на поверхности сопротивляемость воды позволяет отталкиваться от нее для плавания. Это связано с тем, что вода соприкасается с воздухом, а вне соприкосновения с ним она теряет сопротивляемость (resistenciam), и погруженное в нее тело не может от нее отталкиваться. Манфред приводит в пример галеи: гребцы для высокой скорости не погружают весла глубоко, но ведут их по поверхности. И заключает: «Птицы эти от природы получили короткие лапы для того, чтобы лучше плавать»[384].
В этом небольшом пассаже видно, сколь живой отклик в мировоззрении сицилийского короля нашли научные взгляды Фридриха II. Очевиден и его интерес к анатомии птиц, и к проблемам динамики, воспринятым из книг Аристотеля, и желание объяснять природные феномены исходя из доводов разума, rationabiliter, приводя примеры из повседневного эмпирического опыта. Более того, лаконичная форма постановки этих проблем не должна обмануть нас относительно того, насколько внимательно Манфред ими занимался: как и его отец, он стимулировал переводческую деятельность и устраивал диспуты при дворе. А когда всерьез заболел, решил встретить смерть за переводом и чтением небольшой псевдоаристотелевской «Книги о яблоке, или О смерти Аристотеля»[385]. Я не знаю другого средневекового государя, который выбрал бы для себя столь «сократический» способ отправиться в лучший мир.
Сохранился и один придворный диспут начала 1260-х годов. Обсуждавшийся вопрос нам уже хорошо знаком: «Задумался король Манфред и спросил у магистров, созданы ли члены для действий или действия — для членов. Приводились доводы за и против, но решение вынес магистр Петр Ирландский, сокровище среди ученых и лавр добродетелей. Он сказал, что вопрос этот принадлежит скорее к метафизике, чем к физике, и что ответ на него дан в одиннадцатой книге философии»[386].
В дошедшей до нас письменной форме спор по важнейшему вопросу схоластики полностью соответствовал своему жанру, именно в это время получившему широкое распространение. Он возник из «сомнения», которое пытается разрешить группа ученых и школяров, приводящих свои разумные доводы и ссылающихся поочередно на свои авторитеты. Последнее слово остается за магистром, в качестве которого выступает Петр Ирландский, преподававший scientia naturalis в Неаполитанском университете. В своих ответах на вопрос короля он опирался прежде всего на аристотелевский корпус, но с явным влиянием Аверроэса, и на неоплатоническую традицию в лице Авиценны[387]. Интересно, однако, и следующее: в доказательстве того, что члены животных созданы для действия, а не наоборот[388], немаловажную роль играют наблюдения над дикой природой, в том числе над хищными птицами.
С высокой долей вероятности можно увидеть в высказываниях магистра Петра прямую полемику с анализировавшимися выше пассажами из «Книги об искусстве соколиной охоты»: «Если хищные птицы существуют для уничтожения других птиц, или волки — для уничтожения овец, это не должно быть вне установленного природой порядка. Ибо природа есть начало всякого порядка, и все, что вне его, не есть природа, как сказано в книге “О небе и мире”[389]… В мире все существует для чего-то, т. е. более низкое для более благородного. Так и среди бренных вещей, например животных, которые служат друг другу. В этом причина борьбы между животными. Когтистые звери, питающиеся сырым мясом, сражаются со всеми животными, находят себе в этом пищу и необходимое для их существования. Так всеобщая природа установила все для чьей-то пользы… Ничего нет неправильного в том, что в одном виде природа проявила себя более благотворно, чем в другом: хотя сама по себе она воздействует равнозначно, но вещи не одинаковым образом готовы восприять это воздействие. Животные по природе способны на что-то, и поэтому у них есть органы, подобающие для выполнения соответствующих действий. Человеческая душа есть способность ко всему, поэтому она имеет и некий орган, способный на все, т. е. руку… Вот я и говорю: птицы охотятся не потому, что у них когти кривые, а потому что у них душа хищная и гневливая, ее органы можно поддержать лишь за счет питания сырым мясом. Более того, природа должны была создать орган, с помощью которого им легче было бы хватать и удерживать добычу, т. е. кривым клювом и когтями. Это не связано с материей и не может быть отнесено к случайности. Они обладают этими органами по необходимости условий существования, а не из необходимости материи, относящейся к случайности»[390].
Приведенные отрывки из речи Петра, произнесенной перед Манфредом, со всей очевидностью показывают, что интересовавшие Фридриха II вопросы продолжали обсуждаться при дворе его сына, а возможно, и в Неаполитанском университете. Не в этих ли диспутах, в частности, следует искать начало философской системы Фомы Аквинского, получившего образование в области scientia naturalis именно у Петра Ирландского? Напомним также, что магистр Петр комментировал трактат «О длительности и краткости жизни», входивший в состав малых физических сочинений Стагирита (parva naturalia), переводившихся Варфоломеем Мессинским по заказу Манфреда. Несомненно, продолжение переводческой деятельности Великой курии в годы Манфреда, так же как и неослабевающее внимание к «науке» соколиной охоты — проявление общей преемственности в культурной
