class="v">пчела на этот воздух стала, отдышалась, отёрла пот с чела;
с морды пня, пузырясь, течёт розовая пена,
точно он, застоявшись, грызёт и грызёт удила.
Июль. Исступление есть в его неподвижности,
в растресканных серых губах пересохшего родника,
в сойке, разинувшей рот – ей тоже едва дышится,
меня она ненавидит, а крикнуть не может никак.
Так среди тусклой жары разливается тихое бешенство,
будто глухо ворочаются в тучах и под землёй голоса,
оборачиваюсь – берёзы, пыльные, как беженцы,
опустили плечи, опустили руки, опустили глаза.
Тихо, всё тихо, говорю я себе, ну что ты —
это просто жара с духотой оседает на мозг золой,
никому же не скажешь, что мёртвый июль 41-го года
каждый год в это время смотрит с неба, ворочается под землёй.
Не поверят, что время не прямо, что оно в узлах и прорехах,
что видны тебе красные клочья, летящие с чёрных уст коней,
и невидимый на солнце огонь, его пляска на соломенных стрехах,
и мёртвая на обочине, и белая хустка на ней.
«В звездную карту, как в карту Генштаба…»
В звездную карту, как в карту Генштаба,
лектор указки воткнул острие:
– Вот, – объясняет, – галактика Хаббла,
люди недавно открыли ее!
Мне говорить старику неохота,
что загорелась она на Земле,
около Харькова: наша пехота
там полегла в окруженье, в котле.
И полыхнули в пустом небосводе,
в бурой крови или в белых бинтах
звезды Алешка, Сережа, Володя,
полмиллиона – и все поименно,
стоя поротно и побатальонно,
как на присяге. Да, именно так.
Ныне и присно в пространствах безмерных
мы, что ни день, открываем звезду.
Сколько из них жестяных и фанерных?
Кто его знает… В подсчетах неверных
путались мы. Но они – на посту
каждую ночь.
«…вот и живешь…»
…вот и живешь,
и живешь, и живешь,
плачешь, пророчишь,
смеешься и врешь,
ходишь по городу
с анной карениной,
с тихой улыбкой
стихотвореньиной,
вечно торопишься,
вечно опаздываешь,
и скворцы посвистывают
за пазухой…
…зеленоглазый
и деревянный,
принадлежащий
марьеиванне,
ты образуешься,
всхлипнешь, разинешься,
екнешь испуганно
сердцем резиновым,
руки пустые
и губы сухие —
господи, звезды
сегодня какие!
Ночное небо
…Город лежит ничком в ночи,
как аэродром – в огнях,
и старый тополь
винтом стучит
над рыжим виском окна.
В изношенном
кожаном пальто.
в пивной у базара,
ты
пьешь, растягивая каждый глоток,
как раньше – метр высоты.
Пьешь,
проклиная эту корчму,
страшную, как кабала,
и то, что осталось —
уже ни к чему,
как мокрая сдача с рубля.
Осталось выйти в осеннюю муть
и думать, губы кривя,
что можно запросто не дотянуть
на этих птичьих правах,
что можно запросто полететь,
вываливаясь из мглы,
и ощутить на своем лице
черные губы земли.
И, разучиваясь кричать,
сделать последний шаг,
и вся земля,
как кусок калача,
за пазухой будет лежать…
«На аэродромах, забытых богом…»
На аэродромах, забытых богом,
Живут мужчины, не вам чета,
У них профессия как тревога,
У них профессия как мечта.
Лишь только солнце взлетит как пробка
И откупорит грядущий день
Идут мужчины бетонной тропкой
Вдоль караула немых антенн.
А самолеты пока тоскуют,
В них ещё бродит вчерашний гром,
Но затокует, как затокует
Вожак серебряным глухарём.
Ударит ветер – и звук порожний
За ним покатится колесом,
А снег повиснет на бездорожье
Секунду долгую невесом.
Жизнь
…И будет ночь, как сверток ба —
рахла —
черна,
мягка,
кругла,
вконец дряхла,
и этаким восточ —
ным мудрецом пройдет она в
изодранном халате, блестя коль —
цом Сатурна и Стрельцом, и
хвастая величием галактик…
И что-то вдруг аукнется в
тиши – не то блуждающий тран —
зисторный приемник, не то раз —
буженный, обиженный ребенок,
не то ушибленный, неясный крик
души,
в раздумии мы темя по —
скребем, вино допьем, споем
и перебудим, взбесим жиль —
цов —
а ночь, она придет, она
придет и ляжет на крыльцо
комком, тряпьем, ошметком
мягкой рухляди,
И вдруг опять заноет в ти —
шине —
сова ночная или пере —
смешник,
кудлатый черт, а мо —
жет, вшивый леший – а
может, грешник хнычет на
рожне?
Мы снова заглянем на дно
бочонка —
а дверь откроется —
желтеющим рублем, а на крыль —
це, в комке, голодная девчон —
ка, грудная, хилая, сосущая
тряпье.
…вокруг зима сутулится, су —
гробится, а мы идем, несем
кулек, и в нем – поэзия —
голодное сокровище, а моло —
ка-то нет, одна сукровица
и та давно разбавлена
вином.
Уходим мы, пропащие, не —
трезвые, а за душу цепляется
репьем голодная – орущая поэзия,
одетая в опорки и тряпье;
уходим мы, и в спину нам
глядит фонарь, как опереточ —
ный бандит, и улица, как
лезвие ножа,
узка, и дождь
по ней идет, дрожа.
Ночная молитва
Ты нужна мне,
Как дневной свет,
Как нужна жизнь,
