нам ни в чём не помог!
Лучше б тогда мы на полном ходу…
впрочем, не надо болтать ерунду
у священного места,
у высокого свиста.
12
Золотая капля на тонкой лозе -
на каменной тонкой лозе:
это памятник Последней Слезе,
самой Последней Слезе.
Уже трудно вспомнить, кто горевал
и в какой горевал связи,
но в штыки почётный стоит караул
у подножья великой Слезы.
Это значит, что никакая власть -
ни на нёбе и ни внизу -
не заставит эту слезу упасть
и не тронет эту слезу,
и уже никакая на свете грусть
не уронит её в рукав,
ибо место этой слезе не здесь,
а где-нибудь в облаках.
Завтра пушки начнут на заре палить
в честь победы и бирюзы -
чтобы нам с тобою уже не пролить
никогда ни одной слезы:
и в дыму кромешном опять и опять,
устремляясь то вверх, то вниз,
будет с тихой улыбкой мелькать Господь,
выплакавшийся за нас.
2005
* * *
Мне отсюда не видно, как там.
Мне отсюда не слышно, как там.
Я отсюда бегу как могу
каждый день, но никак не могу.
В кулаке моём воздух и дым.
В кулаке моём маленький дом,
где могли бы зажить мы вдвоём,
да какое там – не заживём.
Та страна, та большая страна,
где мне грош или меньше цена,
от меня далека, как луна.
Как луна, где мне та же цена.
* * *
Ах, поскачи, голубчик…
башмачков не стоптав:
твой золотой галопчик -
он и есть твой устав.
Ты, по его законам,
из кульбита в кульбит -
ласточками подкован,
сквознячками подбит!
В шляпе своей нелепой
с серебристым пером
сыпешь пустой синкопой
по долам, по горам,
сыпешь пустым горохом,
не считая минут,
молишься праздным птахам,
что не сеют, не жнут!
Да сохранит в секрете
твой галопчик, твой конь,
что же ты есть на свете
за голубчик такой!
Этакий не успевший
к торжеству дурачок,
этакий всё пропивший -
скрипочку и смычок,
этакий вечно нищий
припозднившийся гость
этакий изменивший -
всем, кому довелось:
Правде своей и Кривде,
птице-говоруну
Сцилле и с ней Харибде,
золотому руну…
Выскользнул из сказанья -
не заметили как:
всюду тебе везенье
и удача в руках,
все обманул ловушки,
обогнул все силки,
завтракал на опушке,
у прозрачной реки,
сгинул – и нет печали!
Только мир и слыхал,
как башмачки стучали,
как галопчик порхал…
возраст тебе не возраст:
пять минут – пять веков:
хватит в пространствах звёздных
музыки и подков!
2004
* * *
День прячется в глухую щель -
стремглав, как заяц.
И ночь касается вещей -
едва касаясь.
Тут вечера в помине нет:
тут переходы -
от света к тьме, а полусвет -
не той породы.
Мы говорим тут «нет» и «да» -
и только это.
Мы не даём себе труда
хранить секреты.
И нам простить и не простить -
одно и то же:
мы отпустили наших птиц
на небо Божье.
Мы размозжили все узлы
ручной гранатой,
назад хулы и похвалы
отдав с доплатой,
и враг – наш лучший друг, а друг -
враг самый лучший,
нас берегут Небось и Вдруг -
судьба и случай.
У нас в карманах облака -
пустая ноша,
а за душой – одна строка,
и та не наша -
но, никогда её со дна
не доставая,
мы твёрдо знаем, что она -
пока живая.
Забудьте наши имена:
мы безымянны,
в базарный день нам грош цена:
одни изъяны!
Но если можно нас продать,
то только – Крезу,
а если можно нас предать,
то только сразу.
Ах, всё неважно, всё пустяк -
и всё в порядке…
А если что у вас не так -
с нас взятки гладки:
вини нас, грозный судия,
в одной печали -
что не простились уходя,
как обещали.
* * *
Не начать ли сразу набело -
где-нибудь совсем в сторонке?
Не купить ли себе ангела
на рождественском на рынке?
Есть со свечкой или с дудочкой,
есть со свитком или с чашей,
есть с молитвой – руки лодочкой -
или просто так летящий.
Хоть один да утолит твою
грусть-печаль в её зените:
мне вот этого, с молитвою,
заверните… извините!
И – на золочёной ниточке -
быть ему в моём бедламе
чем-то вроде пограничника
за закрытыми дверями,
чтоб реальная действительность -
страсть и всякое такое,
с чем сто лет уж как не виделись, -
не нарушила покоя.
Так и будем жить за тридевять
километров от границы:
я – уча его постреливать,
он – уча меня молиться.
ВСЕВОЛОДУ АБДУЛОВУ
1997
Мы будем жить сегодня безголосо,
как лунный свет, как солнечный, как камни,
как всё, что молчаливо: как деревья,
в конце концов, как книги и другие:
как облака, цветы или трава.
Мы всё поймём, не проронив ни звука,
в ответ на рыки раненого века,
в ответ на рыки раненого царства,
бросаясь им на помощь, погибая
и молча следуя – по назначенью.
А после мы придумаем слова.
2007
В гулкой области светлого недалёка,
где летит камешек, брошенный в глубь колодца, -
там живой голос мёртвого человека
по пятам за мной ходит – и поёт, и смеётся.
Он немножко навеселе: у него праздник,
у него беломор в зубах – беломор-узник,
у него кружится голова, у него праздник,
но уже погнулся в груди золотой гвоздик:
по нему слишком долго стучал кулаком молот,
и на стук откликались озвучка, прогон, спевка…
А потом человек этот умер: для всех – молод,
и для всех, разумеется, жив, и для всех – Севка.
Севка-бурка летал над землёй, из ноздрей – пламя,
и на всякий мой зов отзывался, и был рядом,
и сияла звезда его легкомысленная над нами -
неизвестно, как звали её и отколь родом.
Мы носились вдвоём по Москве изо всех тяжких,
за собой его голос возя и мои сказки, -
и отныне я слышу тот голос во всех чашках,
в каждом блюдце, в тарелке любой и в любой миске.
Севка-бурка ты мой, безотказный ты мой каурка,
я приеду в Москву и тебе подарю утро,
выпью водки с тобой и выкурю сигарету,
пока нет никого на кладбище – и уеду.
…исчезаем навеки, всё к чертям обрубаем
и веками скитаемся под неправильным флагом -
но звучит нам высокое соло для часов с боем,
постепенно сбиваясь на соло для часов с богом.
ГОВОРИЛА ОЛИВИЯ
1
Говорила Оливия: это место такое…
голубиных источников каменная воркотня,
говорила Оливия, миф поправляя рукою,
говорила Оливия: поживи у меня.
И порхали слова её пестрыми голубями,
и на платье её цвели невменяемые цветы,
и поблизости – в каменной, правильной формы яме -
бил крылами источник немыслимой красоты.
А счастливые жители – надо ж так нарядиться! -
ей согласно кивали, наполняя бадьи
прихотливыми брызгами сельтерского парадиса,
и по воздуху плыли их бадьи, как ладьи.
Это место такое, где непреклонные скалы
источают медлительно свою нежную злость,
где у некоей Клары Карл украл минералы -
и, наверное, с этого всё вообще началось.
Только ради фонетики, волшебного пустозвонства
я бы и поселился здесь – до скончания дней,
и уж несколько брызгов рукодельного производства
перепало и мне бы от мастеровитых камней.
Ах, на воды, на воды, дорогие мои… ах, на воды -
Баден-Баден бадьями вычерпывать и без конца здороветь,
ублажая Оливию и извлекая из горной породы
третью треть своей жизни… четвертую, пятую треть.
2
Говорила Оливия: для чего тебе эти заметки -
всё тут слишком текуче, попробуй-ка уследи…
а потом, здесь Германия, здесь говорят по-немецки,
говорила Оливия, стоя Германии посреди.
Да и правда, Оливия! Слишком вредная это привычка -
регистрировать сущее, переходящее в грусть,
слишком бочка пустая, чтоб к ней полагалась затычка:
всё давно уже вытекло – пусть…
Но зачем ты сама тогда безутешным кувшином
ловишь тонкие нити – струистую память воды,
каждый день путешествуя к остроконечным вершинам,
пополняя попутчиков дружественные ряды?
Вспомни: нет ничего – ускользнуло, прошло, усочилось,
утончилось и высохло, и не осталось следа,
и теперь на том месте – только чистая велеречивость,
безупречных вокабул стремительная череда.
Только слушать да не понимать – тараторящий некто
упражняется в гулком, сошедшем на нет языке,
в каменистости дробного высокогорного диалекта -
Цицероном немецким, от слушателей вдалеке.
Всё на свете история – очевидцы поумирали
от здоровья, наверное… а живая вода -
это только катящиеся им вослед минералы
кисловатого вкуса, напоминающего «тогда».
3
Говорила Оливия: тут ведь водятся гномы -
я, конечно, не видела… но некоторым довелось,
говорила Оливия, между тем как у самого дома
этих гномов висела целая праздная гроздь.
