ешь хоть с этого дерева, хоть вон с того, хоть с другого:
плод покоя, плод вечности, плод бытия, плод забвенья…
Ничего с нами не было: это всё только обманы,
только шалости духа… конечно же, Вы были правы,
и обед как обед – в дорогом и пустом ресторане
на углу Vestergade, по самому высшему рангу:
просто в сердце столицы – в состарившемся, в предынфарктном.
Что касается этого дерева… яблони, значит,
можно есть и с него – всё завертится снова, конечно,
но пугаться не стоит: ведь это опять ненадолго!
* * *
Мы напрасно полагаем,
что запаздывает скорый:
здравствуй, здравствуй, Копенгаген,
Копенгаген разнопёрый -
весь на мачтах, весь на сваях,
весь устойчив, весь усидчив!
Ходит голубь и кивает
по перрону, как носильщик.
Он по-датски ни бельмеса,
а по-птичьи я не точен -
мне с ним очень интересно,
а ему со мной – не очень.
Ему зяблик интересен,
ему ворон интересен:
зяблик прибыл тем же рейсом,
да и ворон – тем же рейсом.
И уже вся эта живность,
городская и лесная,
возле ног расположилась,
Копенгаген вытесняя -
в облака, откуда родом
мачты, паруса и башни
и где спят, обнявшись, рядом
день грядущий и вчерашний.
2004
* * *
На ветреном перекрёстке,
на полном таком ходу
купи в овощном киоске
Рождественскую звезду -
в корзиночке неказистой,
тесьмою перевитой,
цветок такой остролистый -
пунцовый и золотой.
Среди огневых прогалин
почти не видна зима:
сегодня весь Копенгаген
на звёздах сошёл с ума!
И каждый несёт в пакете
на уровне головы
звезду, ибо все мы дети
а, кроме того, волхвы -
и на золотую точку
бредём в свою темноту:
на каждого – по цветочку,
на каждого – по Христу.
* * *
Да какая разница, бабочка-капустница,
душенька-беспечница, где тебе порхать,
где склонить головушку на седое крылышко:
не на этом камушке – так на том бы хоть!
Время твоё чистое, время твоё гласное -
два глоточка воздуха, больше ничего:
золотая азбука – с отзвука до отзвука,
с праздника до праздника: А, да И, да О…
С этим и откланяться: что с тебя – ты странница!
А уж кто откликнется – тот и молодец:
кстати ли, некстати ли… милые читатели -
им бы пару крылышек, им бы полететь!
Но однажды спустится по высокой лестнице -
кто ни то да спустится с дальних облаков:
ибо в той обители тоже есть читатели,
тоже есть любители всяких пустяков!
Кто ни то да спустится, бабочка-капустница,
душенька-беспечница, – жди кого-нибудь!
…ехали мы, ехали, ехали с орехами -
твёрдыми согласными вымостивши путь.
2004
* * *
Когда едешь никуда ниоткуда
и автобус на ухабе подлетает,
бухту видно всего лишь секунду -
но секунды, как ни странно, хватает:
чтоб прочувствовать присутствие моря,
и прочувствовать, что рядом есть берег,
и забыть про это время хромое,
и избавиться от старых истерик,
и задуматься о чём-нибудь путном,
непонятном… то есть, видимо, вечном,
приспосабливаясь к солнечным пятнам -
очень трогательным… хоть и не отчим;
и, закончив с этой порцией жизни,
заказать себе другую у Бога -
и отныне не бояться ни казни,
ни позора, ни тюрьмы, ни побега;
поменять опять страну и привычки,
имя, отчество… фамилию, кстати,
и поставить всё, что было, в кавычки -
ироничные весьма, в результате;
взять вон тот весёлый домик в аренду
и начать писать трактаты о небе…
Можно многое успеть за секунду -
на случайном подлетев на ухабе.
* * *
А попробуем, стало быть, – не принося присяги,
но зато, разумеется, и не прося подмоги!
Из бумаги сделаны дни мои, из бумаги,
из бумаги сделаны, из золотой бумаги.
Развесёлые ножницы скачут легко и криво,
золотыми обрезками жизнь мою начиняя,
и проходит мимо и не одобряет Клио
безрассудную сущность всех моих начинаний.
Но порхает страница… но птица и пароходик
соревнуются в вечности, это определённо!
Жалко, жизнь коротка: на неё даже не уходит
половины бумаги, оставшейся от рулона.
И не очень понятно, на что извести остатки -
на какую-нибудь, чужую наверно, радость:
вот… послать золотой обрывочек проститутке,
бормотавшей мне в спину шестнадцатилетний адрес.
Ей теперь уже сколько… да двадцать, пожалуй, с гаком -
помню, крылья бумажные плещутся сиротливо,
помню, «Сникерс» бросает – то голубям, то собакам,
а как звали – забыл, но вполне вероятно – Клио.
2003
* * *
И на этом самом месте,
и на этой самой ноте
карта выпрыгнет из масти -
и меня Вы не поймёте,
ибо тут лежит граница -
тут всегда была граница,
где удобно извиниться
и удобно разминуться -
и шагнуть отсюда в пропасть,
то есть прямо тут и выпасть,
словно некая подробность
или некая нелепость,
из пленительных объятий,
в чью болотистую область
затянуло сад событий… -
тут как раз Вы и ошиблись:
на последней переправе,
на надёжнейшем извозе,
не на слове – полуслове,
где меж нами нету связи,
где меж нами пролетела
птица редкостной окраски,
и теперь уже нет дела,
как зовут её по-русски -
обронившая в полёте
то ли радость, то ли ярость…
Вы меня всегда найдёте
там, где я не появляюсь:
там на каждый чих и кашель,
разминая сигарету,
Вам любой дурак покажет
путь к земле, которой нету.
2002
* * *
Вот Теннисон периода Гомера,
а вот Шарден периода Руссо…
Маши микенской веткою Шумера
да под турецкий марш легионера
шагай Асгардом северным – и всё.
Так просто жить, когда тебе сто лет
не срок, сто километров – не дорога!
Не Кант ли приглашает на обед?
Отказываться глупо и не след:
приборы на столе – и слава Богу.
Бегут века, бегут, как облака, -
и пред весёлыми очами Канта
такая честь сойти за дилетанта,
за выскочку, за просто дурака -
и ничего не знать наверняка.
История, забудемте размолвки,
история, давайте пировать:
в обнимку, под угрозой книжной полки
сорваться и распасться на осколки…
Все счастливы, все вместе, и – виват!
РИМСКИЕ ЦИФРЫ
I
Дети идут по песку – юные боги,
чудо как поступь легка: не остаётся
лунки и той на краю пенного моря -
разве что шорох да вот… запах лакричный.
Детство не знает следов – детство не помнит,
с кем, и куда, и зачем шло вдоль лагуны,
и золотая волна, верный союзник,
память смывает с песка – как не бывало.
Стало быть, глаз не спускай с лёгких сандалий:
их потеряешь из глаз – всё потеряешь,
шорох – и тот потеряешь в песке, не говоря уж
про ненадёжный такой запах лакричный.
Ибо пространство дано, чтобы в пространстве
всё погребать на века, всякую участь -
и оставлять по себе только просветы,
лишь частокол бытия – римские цифры.
Числа они или нет – кто же их знает?
Сколько детей на песке – не сосчитаешь:
то ли один, то ли два… то ли и вовсе
нет никого – лишь одни римские цифры.
Хочешь догнать – догоняй: времени – много,
есть у тебя впереди старость и вечность:
может, и хватит на то, чтобы однажды
мёртвой коснуться рукой дальнего детства!
II
Сад на далёкой горе – он ещё виден,
он ещё твой – и туда можно вернуться:
там ещё свищет хорей, ветви качая
и осыпая в траву спелые ямбы.
Там ещё ищут тебя, ищут и кличут,
произнося по слогам звонкое имя -
то, что ты прежде носил… да износилось
всё – даже имя твоё, вместе с одеждой,
вместе с надеждой – на жизнь в гуще деревьев,
где опадают в траву спелые ямбы,
их собирать не собрать – да и к чему бы:
слишком они тяжелы, слишком побиты.
Не вспоминай ни о чём: переменилось
всё, что ни вспомнишь, – увы, так уж ведётся:
выйдешь хотя б и за дверь – на полминуты,
а воротясь, не найдешь даже и двери.
Жизнь никому не верна: дунь – и не станет
города, края, страны… всё улетело!
Что уж там сад на горе: облачко дыма,
вдаль уносимого прочь – свистом хорея…
Будущность – место гостей… жданных, нежданных,
что прилетают на свет – к древним руинам,
где подаются на стол спелые ямбы,
где произносят одни только цитаты.
III
Хочешь – останемся здесь, на побережье,
хочешь – построим себе ветхое судно:
нам ли с тобой горевать, нам ли не выбрать
меньшее зло из двух зол… мы-то умеем.
Вот тебе, друг дорогой, камешек с дыркой:
счастие видно на свет, не заблуждайся!
В этой подзорной трубе всё уместилось -
вплоть до Творца самого… если вглядеться.
Не говори: далеко, – всё под рукою,
в этой подзорной трубе, в круглом окошке.
Спрячь-ка Творца на груди: как-нибудь после
вынешь да спросишь, как быть, – Он и ответит.
