Гномы были в обычных, красно-зелёных, одеждах,
а висели на окнах – полагая, что не видны:
эти гномы… они ведь любители поглазеть на приезжих,
на приезжих особенно с той стороны.
Между прочим, я тут наблюдаю их повсеместно -
их и правда великая прорва: куда ни взгляни -
непременно наткнёшься на счастливое их семейство,
вечно полное всяких шалостей и возни.
И, понятное дело, никакие на свете камни
не способны очнуться и никогда не начнут
ничего источать, если гномы своими руками
их однажды, тайно от всех, не очнут.
Вот и бегают гномы со свёрлами, с молотками -
там провертят дыру, тут проломят ходок -
и вода начинает, значит, дырами и ходками
пробираться на свет, что Оливии невдомёк.
Ей гораздо понятней про податливость минерала,
чем про гномов, про свёрла, про молотки…
Впрочем, ладно, Оливия, это всё мне вода наболтала -
бестолковые сельтерские ручьи, ручейки.
4
Говорила Оливия: ты себя не узнаешь
через пару недель в минеральном этом раю,
ибо в каждом из нас есть одна потаённая залежь,
говорила Оливия.
Я себя узнаю.
Это пытка, Оливия: счастье бабочки-однодневки,
два весёлых крыла – и крохотная голова…
Всё засады кругом – всё подачки, подарки, обновки,
Бог всецело доволен собою, и жизнь розова.
Научись только топать в башмаках своих деревянных
за здоровьем за сельтерским, ёмкостей прихватив,-
и забудешь навеки обо всяких морях-океанах,
отпихнув башмаком приблудившийся где-то мотив.
Я себя узнаю: я треплюсь с убегающей струйкой
о куда-убежать, о когда-убежать, – и она,
убегая, смеётся – серебристою крохотной змейкой
над пустыми заботами птицы-говоруна.
Золотого руна не найдётся ли – хоть бы и сколько:
на щепотку, Оливия, на полщепотки, на грош?
Чтобы ветры рыдали и было на палубе скользко:
скользко так, что того и гляди – упадёшь… пропадёшь!
Я себя узнаю: я ловлю серебристую змейку -
безвозвратный побег в незаметную трещинку дня.
На полтинничек прошлого, будущего на копейку -
где-то есть за душой, где-то спрятано у меня.
5
Говорила Оливия: поживи до субботы,
поиграй в отдыхающего, поиграй в короля!
Минеральной воды твоей, минеральной свободы
я напился до одури, Сельтерская земля.
Наше дело такое… дело кислое наше:
эти искры выстреливают пустотою тоски,
мы сломались заранее – лишь в предчувствии ноши,
и весёлые, полые лопаются пузырьки.
Я учился в земле этой множеству точек:
все итоги подвёл, все счета подписал -
и журчал исторически минеральный источник,
безуспешно подпрыгивая к небесам.
Наши карты, Оливия, получается, биты -
и пора мне с орбиты твоей прочной души
в средиземные воды наступившей субботы
на случайной лодчонке такой…
Пиши.
2002
ОБЕД ИЗ ДЕСЯТИ БЛЮД
Вот как тонкая лодка, как маленький струг сизокрылый
проплывает по небу… ну, ладно, пускай не по небу-
проплывает над нами тарелка с далёкой планеты…
хорошо, не с далёкой планеты, а с этой планеты!
На тарелке стоит Вавилонская башня – ну, ладно,
просто башня стоит на тарелке одна небольшая -
прихотливая, стало быть, горка такая: из риса,
плюс чуть-чуть ветчины, овощей и чего-то такого…
Бог смешал языки – и я больше не помню названий,
и никто их не помнит (Вы, кстати, не помните тоже,
так что нечего Вам тут особенно и распаляться -
распыляться на частности: дело ведь, в общем, не в этом!).
Вслед за башней на стол опускается, значит, гербарий:
это всё лепестки, розоватые с оранжеватым,
это тонко нарезаны (просто рукою хирурга! -
хорошо, не хирурга, а повара, если угодно)
хризантемы, пионы… ну, ладно, пускай буженина -
Вам не всё ли равно: Вы же прямо сейчас, в это время,
не едитетото, что читаете, – или едите?
Значит, так: лепестки буженины, бекона, тюльпанов -
их опять можно было б сложить, было б только желанье,
в хризантемы, пионы, тюльпаны: ведь всё обратимо,
возвратимо на круги своя – хорошо, пусть частично…
хорошо, не частично, а… попросту невозвратимо!
Но в глубоких фиалах… простите: конечно, в пиалах -
аравийские джинны представлены взорам досужим
в виде светлых паров или в образах лёгких курений…
да, бульон… да, куриный! Всё в точности как Вы хотите:
мы сейчас к нему жирными после бекона губами
припадём – и глотать, и глотать, и давиться, и булькать!
И проглотим всех джиннов – на что они, в сущности,
джинны?
Пусть сидят в животах и не балуются чудесами:
их эпоха прошла – и настала Эпоха Бульонов,
Щей, Борщей и Супов… романтизм, господа, да и только!
А придёт Аладдин за какой-нибудь лампой дурацкой,
мы ему в тот же миг: не хотите ли, дескать, бульона?
Но потом всё равно приплывает огромная рыба -
золотая такая (не щука… а в общем-то, щука) -
и вращает печальными и голубыми глазами
как бы в недоуменья: куда же я, дура, попала?
У неё, этой рыбы, полно всякой дряни с собою:
от хором расписных до палаццо в классическом стиле -
я уж не говорю о какой-нибудь мелочи вроде
драгоценных камней или, там, драгоценных металлов.
Но на всё и про всё существует особая вилка -
специально для этой огромной причудливой рыбы:
пара точных движений – и нет ни дворцов, ни палаццо,
ни камней, ни металлов, а только вот: кожа да кости.
Тут, однако, ещё прибывает встревоженный агнец -
он не знает зачем и глядит как чужой на приборы,
он глядит и глядит, и поистине не понимает,
что тут можно сказать и к чему вообще говоренье!
Но пытается, впрочем, сказать – видно, что-то большое,
что с трудом помещается в этом встревоженном агнце:
вот я, стало быть, здесь, говорит, а потом добавляет:
и меня вы сегодня приносите, стало быть, в жертву, —
и молчит. А потом заключает: и правильно, в общем.
Он с собой ничего не имеет – лишь пару крылатых
выражений на случай чего… Но они неуместны -
и, расправивши крылья, они улетают куда-то.
Начинается плесень: сыры, а к сырам всё такое -
что продукты распада способно украсить собою…
например, виноградные лозы, чьи крупные слёзы
то зеленага, то голубага, то алага цвета
проливаются рядом – и, в сущности, прямо на скатерть.
Впрочем, что же тут плакать, когда уже заплесневело,
когда тиной затянуто чистое озеро жизни -
и почти что не видно далёкого синего неба!
Говорят: обойдётся, пройдёт, разложенье – начало…
я не помню, начало чего, но чего-то другого -
вероятно, какой-нибудь новой, с иголочки, жизни.
Это тоже неплохо. А прежняя жизнь миновала.
Вот ведь слово: десерт! Полуявный намёк на заслугу -
перед кем же такое? – и дальше: намёк на пустыню,
на такую пустыню, в которой кричи – не услышат,
и никто не придёт, и уже ничего не случится.
Все уснули – за взбитыми сливками: сладкие горы,
что навек погребли под собой очевидное прежде -
ах, воздушное месиво, ах, белоснежная лава,
всё тут склеилось, слиплось… а в общем-то, здорово: сладко!
И забудем-ка мы – на минутку, на часик, на время
о былом, настоящем и будущем: мы отдыхаем,
копошась в этой сладости – с полуленивым желаньем
разыскать в ней хоть что-нибудь, но ничего-то в ней нету.
И захочется дьявольской горечи: адский напиток
этот чёрный, как целая Африка, кофе со вздохом -
и такой глубины, что нырни туда – и не вернёшься,
зачарованный адом: виденьями, грёзами, смертью.
Всё танцует в глазах – и мы помним, что это за танцы,
что за пляски, но нам всё равно: густо пахнет корицей
или это цикорий… а, в общем, коренья, коренья,
как оно и должно быть в аду… Вам хотелось иного?
Так возьмите чуть-чуть шоколада – возьмите украдкой
грех на душу свою, и покажется горечь другою -
хоть и горечью, но не такой, не такой уж и страшной:
здесь ведь тоже, в аду, существуют свои утешенья!
Дальше просто вода – минеральная, значит… источник:
вот он бьёт перед нами, как конь своенравный копытом,
высекая из сердца всё сразу – и самое сердце
высекая, и Бог с ним… нам как-то теперь не до сердца.
Это сытость: она безмятежна, как некая святость,
она неколебима, и в ней открываются взгляду
пузырьки: они скачут всё выше, и выше, и выше,
но, не выдержав выси такой, разбиваются прежде,
чем взлететь… а источник всё не иссякает.
И нелепая трезвость – смешная незваная гостья
из провинции – ставит манатки у запертой двери,
поджидая хозяев: они ведь однажды вернутся!..
И теперь уже фрукты – в безумном своем изобильи:
стол не стол, рай не рай… не терзайся и не разбирайся,
