Блох сидел на главной площади. Красота зданий не укладывалась у него в голове. Средневековые фасады со сложной резьбой и причудливой скульптурой, инкрустация драгоценными камнями, позолота – и все это цело. Ни единой пулевой пробоины. Ни щербины от осколков. Уши, носы, пальцы – все на месте. Война не коснулась каменных херувимов и святых, не потревожила их.
С людьми было то же самое. Он привык к лицам, обезображенным страхом, осунувшимся от усталости, с запекшейся грязью. Здесь и мужчины, и женщины выглядели чистыми, собранными и спокойными. Правда, некоторые из штатских, кто похрабрее, подозрительно и враждебно косились из-под зонтиков на него и других немцев, спешили скорее пройти мимо кафе, где он сидел за большим окном. Но в остальном – на лицах не было и следа напряжения, люди вели себя прямо-таки беззаботно, одевались опрятно, в чистое, отглаженное платье, и заботы у них были обычные, будничные. Его это невольно раздражало. Блох явился сюда из распадающегося мира – мира, где бастионы цивилизации мало того что смели, так еще и обгадили. Может быть, напрасно он так скоро приехал в Брюссель. Он еще не здоров, тишина выводит его из себя. Странно признаться, но ему недоставало грохота орудий.
Блох заказал к кофе шнапс: истрепанные нервы заставили забыть о решении встретить Хильду с ясной головой. Конечно, она могла и не приехать. Не получила телеграмму или не сумела попасть на поезд. Хотя те, кто едет к раненым родственникам и любимым на фронт и в прифронтовую полосу, нынче получают привилегии от железной дороги. «Пожалуйста, пусть приедет! – умолял он неизвестно кого. – Пожалуйста!»
Он обвел взглядом зал кафе. Все здесь были старше его чином, но Блоха это не волновало. Люкс достал ему мундир элитной штурмовой части, возвышавший его над всеми этими местными лейтенантами и капитанами, копившими жирок на задницах за конторскими столами. С повязкой на лице – мало кто из здешних офицериков был ранен в бою, – в новенькой форме, он произвел впечатление даже на бельгийца-официанта.
Один из офицеров – риттмейстер транспортного корпуса – перехватил его взгляд на компанию штабных писарей и ответил вызывающим взором. У риттмейстера было худое надменное лицо и дуэльный шрам на скуле – Блох всегда подозревал, что такие шрамы остаются скорее от дрогнувшей при бритье руки, чем от поединка чести. Блох выдержал взгляд транспортника и недрогнувшей рукой опрокинул в рот рюмку шнапса. Риттмейстер поморщился и повернулся к своим штабным приятелям. За пивом он бросил какое-то замечание, вызвавшее в компании смешки. Блох представил его в перекрестье прицела обещанного маузера и подумал, во что превратят этот череп новые патроны Spitzgeschoss mit Stahlkern.
– Эрнст?
Оклик застал его врасплох, он чуть не опрокинул столик, вскакивая на ноги. Хильда немного похудела, побледнела и одета была в черное, как вдова.
Он потянулся к ее щеке, бережно погладил мозолистыми пальцами. Ничего мягче ему не приходилось касаться. В груди встал ком, подступили слезы. Красота площади накрыла его, а хрупкая, как дрезденская статуэтка, фигурка Хильды едва не сломала. Почудилось, будто девушка пришла на его похороны.
– Садись, пожалуйста, – выговорил он, махнув, чтобы принесли еще кофе.
– Эрнст… лицо… Что с тобой? В телеграмме ты не писал, что ранен.
Он потрогал забытую повязку.
– Это ничего. То есть заживет. Пока выглядит нехорошо. Доктора беспокоились, как бы ты не сбежала от меня с визгом.
Она коснулась его руки, и он придержал ее пальцы другой, чтобы не спешила убрать.
– И не подумаю. Ты прекрасно выглядишь. – Она набрала в грудь воздуха и слишком торопливо забормотала: – Мать не хотела меня отпускать. Карл погиб. Только на прошлой неделе похоронили. В него стреляли. Он выжил, но рана… аэроплан загорелся при падении, уже за линией фронта. Солдаты бежали к нему, но… – Она закрыла глаза не в силах продолжать.
– Жаль. Хороший был мальчик.
– Мальчик, да… мы еще в трауре. Мать сказала, что мне ехать неприлично. А отец – что отказаться от тебя, героя войны, было бы бесчестьем.
Блох невесело хохотнул:
– Твой отец на моей стороне?
– Да.
– И это он называл меня раньше деревенщиной? – Блох тогда только познакомился с Хильдой – два клуба туристов разбили лагеря на соседних пригорках прекрасным, бесконечным летом 1911 года. – Я потрясен!
– Война все изменила, – с болью сказала она. – Даже отца.
Блох кивнул.
– Как там, дома?
– Ну беднее, конечно. Нам не так плохо, потому что…
«Потому что твоя семья владеет большим магазином», – едва не договорил за нее Блох.
– А ты? Там ужасно, да? Я каждую неделю смотрю хронику.
«Какую хронику?» – удивился Блох. Он никогда не видел операторов государственных киностудий на передовой. Ходили слухи, что для них где-то разыгрывают сражения нанятые актеры: изображают чистенький, девственный цвет германского мужества, одерживающий победы над грязными французскими крысами и трусливыми британцами. Хроники, которые им показывали в резерве, мало походили на знакомую жизнь: на часы под обстрелом на нейтральной полосе и дни в бетонных бункерах, похожих на пещеры троглодитов.
– Эрнст?
– Извини.
Он опомнился, рывком вернувшись к действительности.
– Я спросила, как там? У тебя есть друзья? Товарищи?
Он помешал ложечкой в новой чашке кофе.
– Мой навод… – не хотелось объяснять ей, что такое наводчик. – Есть… трудно сказать.
– Ты побывал в бою? В письмах ничего не рассказывал.
– Не то чтобы в бою. Стычки бывали. Письма, ты же знаешь, просматривает цензура. Для безопасности.
– Я даже не знаю, где служил Карл. Он все описывал, как восхитителен полет. Какая радость парить в чистом небе. И еще атаки на аэростаты заграждения, волнение и ужасы схваток…
– Это другое дело, – перебил ее Блох.
Глядя из окопной грязи, трудно было не завидовать летчикам. Те не располагали тактическими сведениями, которые могли бы выдать в письмах. Зато им было что описывать – возвышенное, заслуживающее восхищения. В своем уголке войны Блох ничего возвышенного не видел.
Он вспомнил слова снайпера, вернувшегося с побывки: «Дома не понимают. Не могут понять. Кто не был в окопах, не поймет, каково это. Не стоит тратить слов».
– Я про войну на земле. Давай пройдемся. – Он вдруг встал, оставив на столике больше, чем следовало. – Подышим воздухом?
– Дождь идет, Эрнст.
– Маленький. У тебя зонт, у меня плащ.
– Если надо…
Риттмейстер взглянул на Блоха, потом на Хильду, и девушка, почувствовав его взгляд, оправила платье. Глаза офицера медленно, вбирая каждый дюйм, обводили ее фигуру. Траурный наряд не остудил его похоти.
Блох шагнул было к наглецу, но почувствовал на своем локте руку Хильды:
– Эрнст, прошу тебя! Что случилось?
Они быстро вышли из кафе и через площадь направились к ратуше.
– Эрнст, помедленнее, пожалуйста. Все ведь хорошо? Ты так напрягся. Как натянутая проволока.
«Какое же – хорошо? – чуть не вырвалось у него. – Ничего и никогда уже не будет хорошо».
– Конечно, все хорошо, раз ты здесь. Извини меня. Просто тот человек так на тебя посмотрел… я отвык от женщин, а теперь, когда ты здесь, не хочу тебя делить. Ни с кем.
– И не надо.
Он не удержался, выпалил то, о чем думал:
– Ты сможешь остаться? На ночь? Поужинали бы. Вместе. – Он сообразил, как это звучит. – То есть ты могла бы переночевать в женском общежитии, если такое найдется.
Она чуть заметно качнула головой.
– Я обещала вернуться. Им и так нелегко было отпустить меня одну. Я чуть ли не на Библии клялась, что не… мне так жаль…
– Понимаю. Я не должен был и спрашивать.
Он с трудом сдержал несправедливый гнев. А чего он ждал? Это ведь Хильда, а не шлюха из-под красного фонаря.
– Должен. Всегда говори то, что думаешь. Чего бы тебе сейчас хотелось, Эрнст?
Он поразмыслил немного, вытер брызги дождя с лица.
– Пройтись. Молча. Без вопросов. Потом поужинать, просто глядя на тебя. И посадить на поезд. А потом можешь, если хочешь, забыть обо мне.
– Эрнст?..
Он приложил палец к ее губам.
– Без вопросов.
– С одним условием.
– С каким?
– Иди ко мне под зонтик.
Он посадил ее на девятичасовой поезд. Она настояла, чтобы никаких слезливых прощаний в паровозном дыму, никаких потерянных взглядов вслед вагону. Они коротко поцеловались, и он ушел с вокзала, не оглядываясь, вернулся в свой estaminet-pension с удивительно легким сердцем. Торопливо выпил в маленьком баре на первом этаже, хотя за ужином уже порядочно опьянел. Улыбнулся девушке за стойкой и поболтал с соседом-капралом. Оба сошлись на том, что в мире все странно перевернулось. Что этот город, бар, отель – вроде сновидения. Окопы – грязные, мокрые, кишащие крысами окопы выглядят теперь настоящей реальностью. И легче будет вернуться туда, подальше от этого театра, к людям, которые понимают.
