на Шауль Амелех подтверждение. Так на трансконтинентальную лыжню шпионажа встал очередной, не поддающийся учету перебежчик. Но тут полковника настигает хмурое прозрение: в набирающих обороты сношениях уважительных, роднящих по общности крови чувств нет и в помине. В основе основ – незатейливое, хоть и укрываемое фиговым листком высокопарщины вымогательство. Он, конечно, не знал, что с началом Большой иммиграции в Израиль из СССР израильскую госбезопасность, прочие правительственные учреждения засыпали десятки подобных обращений. Как говорится, закормили…
При всем том Борис Ефремович тоже был евреем, с присущим его этносу обостренным инстинктом самосохранения. Быстро разобравшись, куда дует ветер, резко снизил профиль сотрудничества. В ответ «Моссад» предпринял сильный, едва прогнозировавшийся инициативником ход: вручил полковнику на подпись соглашение о выделении ему компанией общественного жилья «Амидар» трехкомнатной квартиры. Не зная иврита, он, разумеется, не мог прочитать, что малогабаритная «дыра» – как в прямом, так и в переносном («дыра» – квартира на иврите) – в занюханном городке Сдероте, на последнем этаже полупустующего дома без лифта, в восьмидесяти километрах от Шауль Амелех…
Поглядывая на календарь, Сухаренко решал непростую задачу. Врученная ему утром у входа в метро депеша, с одной стороны, сторонних действий, чреватых обнажением двойной игры, не предполагала, ибо ответ обозначил себя, едва он радиограмму прочитал. Но с другой – переносила, хоть и косвенно, в эпицентр внутрисоюзного кризиса, в самый его гадюшник, от которого не только держись подальше, крайне опасно хоть что-либо из оного регистра знать. Тем более, проговориться.
Не один советский функционер высшего звена догадывался: в стране зреет заговор. Его щупальца тянутся из коридоров силовых ведомств.
Борис Ефремович уже склонялся к мысли отписаться «Сведений – никаких», когда всплыли мелькнувшие днями кадры израильской кинохроники – выстроившаяся за противогазами очередь. В самом хвосте – пожилая супружеская пара, с виду – репатрианты из совка, явно не в своей тарелке. Полковника вдруг посетило, что чета напоминает ему бабушку и дедушку по материнской линии, ныне покойных, у которых в детстве почти ежедневно гостил. Пахнуло чем-то теплым, близким, сколько раз за нелегкую, двойных стандартов жизнь обогревавшим. Сухаренко резко зачесал растопыренной пятерней волосы и за пять минут состряпал ответ:
«Вскоре после разгрома штаб-квартиры «Штази» Первое Главное управление КГБ и ГРУ в июне 1990 года перебазировали особо ценные досье и частично – архивы агентуры на территорию одного из советских военных городков в Ираке, не уведомив об этом советское руководство. Должно быть, опасались акций, аналогичных массовым беспорядкам в Восточном Берлине. По ряду косвенных свидетельств можно судить, что месяц назад, во время эвакуации советских специалистов из Ирака, архив изъяла служба безопасности «Мухабарат». Скорее всего, с одобрения Саддама Хусейна. Предпринимаются скрытые от правительства СССР попытки архивные материалы вызволить. Событие – не более чем, чем очередной индикатор зреющего в СССР антиправительственного заговора. Фройка».
Вечером того же дня Биренбойм, инициатор запроса, адресованного по телефону (через Париж) в московскую резидентуру из мюнхенского аэропорта, жадно вчитывался в ответ Сухаренко, нервно улыбаясь.
***
5 января 1991 года 17:00 г. Кунцево
Талызин украдкой посматривал на заморского гастролера, подбирая момент начать трудный, еще вчера назревший разговор. Открыл было рот для вступления, когда в калитку их пристанища, подмосковной дачи, постучали.
Гастролер выглянул в окно и, рассмотрев через штакетник знакомого, вышел из дому. Перебросился с визитером парой фраз, взял у того котомку, вернулся. Выложил на стол провизию, сложенный вчетверо лист бумаги, раскрыл, стал читать.
Текст навскидку – полстраницы. Гастролер изучал его меж тем долго, минут пять. Отложил, задумался, после чего вновь пробежал глазами. Недавние пролежни скуки на лице турнула озабоченность, если не тревога.
– Ты хотел говорить, Семен? – обратился гастролер, забрасывая лист в печку, где гудела газовая горелка.
– Разве? – смутился Семен Петрович. Из-за перепада настроения у стражника-компаньона ему общаться перехотелось.
– Лучше говорить, чем себя мучить, – советовал засланец с псевдонимом «Старик», последнюю неделю нарекающий себя Федор.
Талызин пожал плечами, начал разбирать продукты с яркими, не местными этикетками. Малейшего любопытства при этом не испытывал и за пару секунд переместил провизию в холодильник. Вновь уселся за стол, излучая перепутье чувств.
– Может, разойдемся каждый в свою сторону? – спросил Талызин, отважившись наконец.
– Что это «разойдемся»? – Эластичных движений «Старик» враз отяжелел. Пристально смотрел на Семена Петровича.
– Ты поедешь к себе, а я к себе… – обозначил принцип демократического общежития Талызин, быть может, основополагающий. Помявшись, нехотя продолжил: – У вас не получается, большого ума не надо, чтобы понять… Иначе еще позавчера отправил бы меня в ГКЭС. Но знай… – Талызин призвал максимум учтивости, – я на тебя зла не держу. Говорю искренне, можешь верить этому или нет.
Сидящий на диване гастролер резко встал на ноги, но застыл, будто додумывает задачу. Наконец решившись, шагнул к столу и… запрыгнул, развернувшись, пятой точкой на столешницу. Семен Петрович, сидевший на стуле чуть поодаль, недоуменно вскинул голову: мол, что за манеры? «Старик» сигнала не заметил, ибо повернут был к компаньону боком, к тому же под ноги глядел. Тут он по-доброму взглянул на соседа и заговорил:
– Мне хорошо, что ты не злой, Семен, но тебе – это не очень хорошо. Люди редко желает другой человек добро, много есть ненависть, зависть. Хотят вкусно кушать, иметь большой дом, красивый жена, но не очень хотят работать. Думают, как у сосед забрать. Поэтому такой человек, как я, есть много работа и поэтому часто добрые люди, как ты, падать в беда…
– Ты читаешь мне сказку на ночь, убаюкивая, или убеждаешь, что твое ремесло полезнее, чем, скажем, врача? – разбирался в модели людского общежития «по Старику» инженер-электрик.
– Семен, хочешь коньяк? – озарился внезапной идеей «Старик». – В шкафчик нашел.
– Я домой хочу, – напомнил о своем, явно забалтываемом интересе Талызин. Между тем предложение не оставил без внимания: – Я лишь потому согласился, что веру в себя потерял. Одолели сомнения, что сам с алкогольной зависимостью не справлюсь. Тут я подумал: может, иракская волчья яма, куда недавно агитировали свои, а ныне заталкивают чужие – некий, зовущий к очищению знак? Меня ведь, по сути, уже нет. Год-два и сыграю в ящик от цирроза или инфаркта. Однако запомни: деньги, угрозы – аргументы для слабаков, не про меня сказано. А хотя…
– Так ты выпьешь, Семен? – Гастролер спрыгнул на пол, искрясь энтузиазмом.
– Ты не ответил, Федор, я жду! – взбунтовался Талызин. – И очень прошу: не считай меня дураком. Спаивать, чтобы удержать, – глупейшая затея! К кровати лучше привяжи… – Семен Петрович заулыбался.
– Почему смеешься, Семен? – Опешив от изрядной порции незнакомых слов и скачков тональности, «Старик» то таращил глаза, то сам норовил осклабиться.
– Потому что пациент с моим диагнозом, лишь чуть пригубив, неделю хлещет. Дороже выйдет! Дважды в день помощника будешь звать – в магазинах ведь шаром покати.
