мачехи-ночи отсрочку. С тех пор, как Семен Петрович пристрастился к алкоголю, сон захромал: три-четыре раза за ночь он вскидывался в холодном поту, а добрую неделю после загула – практически не спал, маясь, как лунатик.
Тем временем интервьюер деликатно позевывал, намекая, что время на боковую, и не мог взять в толк, отчего компаньон-подопечный сверяется с часами, не покидая посиделок. Разве что ждет кого…
Оказалось, инженер просил у мачехи-ночи снисхождения не столь за себя, как за них обоих. Ведь «сосед по купе» спецвагона «Москва-Багдад», притаившегося на ветке ожидания, последние четверо суток даже его недолгие погружения в сон рвал на клочья. Засланец бредил, причем столь болезненно, что инженер поначалу не на шутку струхнул, не в силах разобрать: кошмар его собственный или компаньона?
Во вторую ночь шок потеснило любопытство – Талызин с интересом следил за дорожкой извергаемых в бреду слов, львиная доля которых – на иврите. Он определил язык сразу, притом что вживую столкнулся с ним впервые. Отдельные слова будто взяты из арабского, чьи азы, волею обстоятельств, за год жизни в Ираке впитал. Да и изобилие гортанных звуков зазывало в стан семитских языков, там же – путем простейшего вычитания…
К сегодняшнему утру психоделическая муть, скрашиваемая языковыми наблюдениями, поднадоела, так что Талызин с тоской дожидался сигнала отбоя. Уже не занимали розмыслы о разительном контрасте между внешним обликом персонажа в яви, разностороннего, бесстрашного парня, и его развинченной напрочь психикой, слетающей с подпорок по ночам. Талызин понимал, вопрос лишь времени, когда молодчик-симпатяга сподобится в тяжелого невротика. Поначалу посочувствовав мысленно, он какой-то момент не без раздражения махнул на «жертву кровавых мальчиков» рукой.
Вдруг инженер завис, ощутив себя промеж двух плит, умаляющих естество в ничто. Ничего не хотелось – ни беззаботной болтовни, ни кайфа первой в жизни исповеди, ни рассуждений о бренности бытия. Последнее, что моглось, – встать на ноги и брести куда глаза глядят. Подальше от ближневосточной драмы, практически ему незнакомой, собственной надломленной судьбы, пока еще не безразличной, харизматичного вышибалы, прихватившего его с потрохами, некогда любимой работы, возненавиденной из-за частых запоев, докторской диссертации, похоже, навсегда заброшенной, и даже близких, взятых в заложники. А в довершению ко всему – последней порции «Арарата», фигурально выдохнувшейся, – будто пораженный алкоголем центр затянул мозоль вселенского равнодушия.
Он встал и, едва передвигая ноги, поплелся в зал. Остановился у дивана и повалился в полном облачении. Спустя минуту-другую заснул как убитый, будто погрузился в резервуар с нефтью, в первые мгновения чуть пенившийся.
Всю ночь Талызин активно соперничал с караульным-компаньоном, норовя обогнать того в протяженности тирад. Только рычанием и воплями, в отличие от соседа, он не разражался, в основном, бубнил в подушку, к утру измочив ее слюнями. Порой бред инженера обретал связность – распознавались законченные предложения, а то и смысловые фрагменты. Чаще всего он апеллировал к бывшей жене.
Один из отрывков блуда подкорки изумил бы и юристов, окажись таковые у ложа. С прокурорским пафосом инженер вещал, что узаконенный развод спустя три года подлежит обязательному пересмотру – ни много ни мало судом высшей инстанции, причем, невзирая на позиции сторон. Процесс – состязательный, новые спутники бывших супругов – соответчики. Окончательный вердикт – за присяжными. Между тем об исполнении решения раздухарившийся «законодатель» умолчал, вдруг переключившись на некоего «того еще субчика», спаивавшего его накануне.
Бред – бредом, шутки – шутками, но выходило, что под венец судейской колотушкой зазывают, ну а консолидируют союз, понятное дело, судебные исполнители…
Проснувшись, Талызин с опаской водил головой, будто обиталище ему незнакомо. Но, заметив стоящую поодаль кровать с примятой постелью, успокоился, уселся.
С кухни-прихожей доносился свист чайника, прочие, уже запомнившиеся, присущие «опекуну» звуки активности. Семен Петрович чуть хмыкнул, погружаясь в раздумья: «В яви человек как человек, ни одного признака, что по ночам – снедаемый сепсисом ума лунатик. Подожди-подожди, минутку… Должно быть, его имя Шахар. Если «шахар» не имя нарицательное на иврите, то зовут его, скорее всего, так… Звучно, ничего не скажешь, залетному к лицу…»
Секундами ранее Талызина посетила фраза на английском, разок-другой мелькнувшая в ночных «антрепризах» гастролера: «Your Нonor, Shahar is not a serial killer. On the contrary, he is a serial victim»*
Глава 13
6 января 1991 г. 00:15 Штаб-квартира «Моссада»
Моше Шавит и Дорон Биренбойм поглядывали друг на друга с налетом раздражения, для главного опера вроде неуместном, подчиненный как-никак… Почему-то казалось, что господа не могут определиться, кому вводить мяч в игру – последние минуты после многочасового говорения они молчали, казалось, ворча про себя.
Между тем конфликтом здесь и не пахло: начиная с полудня директор и серый кардинал «Моссада» плодотворно сотрудничали – с тех самых пор, когда «Реактивный Дорон» объявился на Шауль Амелех, прибыв из Берлина. Господа даже сообща опрашивали приглашенных экспертов и между делом отужинали за рабочим столом.
Директор «Моссада» и куратор операции «Посувалюк» с нетерпением дожидались премьер-министра Израиля, явно подустав. Биренбойм – и вовсе обессилил, третьи сутки перескакивая из одной физической среды в другую.
Ицхак Шамир, невероятно популярный в народе премьер-коротышка, ростом «метр с кепкой», пробился на властный Олимп, подшучивали журналисты, неким символичным посылом. В век акселерации генофонда, но обесценивания института лидерства служил напоминанием великого предшественника галльских кровей. К тому же шпарил на французском, будто родился на Корсике, а не на Гродненщине, с акцентом, правда, иным. Между тем отметился на родине Бонапарта всего лишь годом с хвостиком, где скупал для рождающегося в муках Израиля оружие, а не «штурмовал» Сорбонну.
– Он подъехал, – донесся по громкой связи голос секретаря директора.
Шавит и Биренбойм буднично сверились с часами, после чего в очередной раз переглянулись, будто от нечего делать. Между тем «он» – премьер Ицхак Шамир, непосредственный работодатель директора. Тем самым напрашивалось: почему Шавит не понесся к парадному крыльцу, отправляя в стойку «смирно» почетный караул? Все так, но чинопочитание не про Израиль, по южному открытую, провинциально свойскую, не привечающую фамилий и отчеств страну. Особенно в такую чреватую смертельной опасностью годину. Больше того, визит премьера – отнюдь не накачки ради. Шамира вытребовал директор, сославшись на особые обстоятельства.
Как бы там ни было, на шум в приемной Шавит и Биренбойм двинулись к двери, дабы засвидетельствовать отцу нации почтение. Однако в проеме возник не премьер, а начальник его охраны. Кивнув Шавиту, тот придирчиво осмотрел кабинет, после чего вопросительно уставился на Биренбойма.
– Свой, Рафи, – успокоил директор.
– А где мой портрет? – незаметно выскользнувший из-за спины охранника премьер театрально осматривался. – Руки не дошли?
– Зачем он тебе? – вяло отбивался Шавит. – Ты в Конторе не в одних зарплатных ведомостях значишься, в делах покруче… Хранить вечно, так сказать…
Шамир жестом руки приказал охране удалиться, после чего уселся
