Алкоголь только за валюту свободно…
Неким усилием «Старик» утихомирил сумбур эмоций, обретая привычный фасад – грациозного манекена с блуждающим взором «себе на уме». Отмахнулся, будто передавая «не договориться с тобой», и двинулся в смежную комнату. Спустя минуту вернулся с фужером и бутылкой «Арарата», на ходу ее рассматривая.
– Никто не заставлять тебя пить, Семен, – поучал «Старик», располагаясь за столом. – Алкоголь – как мазь для рук, нужно взять столько, чтобы сделать ладонь мягкий. Понадобится еще – добавлять немножко, рука порядок – забыл. Я сам захотел выпить, чтобы отдых. Если передумаешь, скажешь… – Гастролер осторожно ощупывал жестяную шляпку-пробку с язычком, казалось, не зная, как к ней подступиться.
Вскоре, призвав столовый нож, «Старик» отделил пробку, но от едкого запаха отпрянул, после чего брезгливо принюхивался. Казалось, от решения задвинуть емкость куда подальше, его удерживает авторство почина, мол, самолюбие перечит. Все же потянулся к пробке, но тут вмешался предприимчивый «трезвенник»:
– Ты минералкой разбавь, Федор.
Привстав, Талызин распахнул дверцу холодильника. Извлек «Боржоми», плитку шоколада, лимон. Снисходительно улыбаясь, за пару минут соорудил фуршет и разлил. Себе – одну минералку, а лже-Федору – шипучий коктейль, «зачадивший» пуще исходного материала.
– Давай, конвойный, за успех нашего безнадежного дела! – Семен Петрович весело звякнул своей чашкой по фужеру, как подумалось ему, компаньона по несчастью,
«Старик» меж тем «протокол» проигнорировал, с опаской посматривая то на инженера-алхимика, то на «дистиллят». Между делом потянулся к бутылке и, зафиксировав в левой руке, плеснул аккуратный чейсер в чашку соседа.
Но емкость вернул на стол не сразу – кругообразным движением нечто изобразил. Поскольку обстановка к кодовым знакам будто бы не звала, то жест мог быть воспринят: «не увиливай» или даже «придуриваться кончай». Пантомима, судя по поднятой чашке, зажгла фитиль взаимопонимания, мерно тлевший до полуночи.
Тем временем, по забору нескольких доз, потешавших Талызина своей скудностью (наливал один засланец), прежде, в основном, молчавшие, отиравшиеся в своем компаньоны по неволе разговелись, ширму конспирации, а где – взглядов на мир приподняв. Быть может, алкоголь сделал свое, но скорее, безысходность, ими осознанная.
Секундами ранее, в который раз перебрав каждое слово тель-авивской депеши, «Старик» окончательно определился: операция «Посувалюк» КГБ дезавуирована. Но на Шауль Амелех прознали о разоблачении отнюдь не от него, позавчера известившего Центр о серьезных подозрениях, в связи с чем затребовавшего инструкции как быть. (Мгновенный перевод секретаршей звонка шефу, зампредседателю ГКЭС, столь высокопоставленному чиновнику, едва прозвучала фамилия «Талызин», да еще без всяких уточнений, не мог профессионала не насторожить. А о реакции самого зампредседателя, воспринявшего посредника, якобы поверенного Талызина, более чем благосклонно, и упоминать не приходилось. Как итог, Старик» приостановил операцию, пока не «распогодится», и залег на дно). Несмотря на обтекаемость формулировок депеши, координатор заключил, что «Моссаду» известна конкретика провала, но в отчем доме почему-то предпочли подробности скрыть. При этом на обломках старой, потерпевшей крах операции, весьма похоже, затевают новую, упомянув о возможной реорганизации.
Чем это было чревато? Ничем особенным, не будь платформой затеи СССР – страна-динозавр мироустройства, тиражируемых «вышек», опутанная сетью концлагерей, и в довершение ко всему – исходящая в предсмертных конвульсиях. Бесследно раствориться, как Рауль Валенберг, в этой наглухо задраенной психушке – как дважды два четыре.
Испытывая прежде лишь смутные подозрения, «Старик» уже не сомневался: его упрямо скармливают. Не узнай он через связного, что Черепанов не вышел на связь, возможно, был бы менее категоричен. Ныне же – воспринимал трагизм своего положения как данность. Меж тем засланец как-то прочувствовал: жертвуют им ни галочки в отчете ради, мол, в трудную годину без жертв не обойтись, а с прицелом на некий, обозначившийся прибыток.
Талызину же, уловившему душевные метания стражника-компаньона, было и подавно не сладко. Он, выдернутый за шкирку из запоя в заорганизованную с избытком реальность, воспринимал малейший перепад напряжения, словно амперметр. И уж точно не испытывал малейших иллюзий о своем статусе – заарканенного крепкой уздой мула.
При все том, не прихвати его «Старик» «тепленьким», Семен Петрович рассмотрел бы в схеме лихого набега не одну брешь. Самая явственная: его шантажирует одиночка. Лишь в Москве объявился сообщник, ныне их единственный канал сношения с внешним миром. Причем внешне тот – обычный совковый юноша, ничем на головореза или силовика не похожий. С «Федором» его роднила лишь семитская внешность.
Но тут, освободившись от шлаков похмелья, Талызин открывает, что авантюра, чреватая фатальными последствиями, весьма кстати. Не исключено, без шоковой терапии подточенное пороком сознание не исцелить. Не меньший сюрприз, обозначившийся на новогоднем торжестве, засланец на диво притягателен. Помимо яркой внешности, влечет подчеркнуто уважительным отношением, эдакий сукин душка-сын.
Как бы там ни было, духовно сплотило шантажиста и шантажируемого нечто иное – неожиданное, не поддающееся рациональной оценке обстоятельство. Засланец, при всей вопиющей несхожести образа, чем-то напоминал Талызину самого уважаемого, если не горячо любимого коллегу – Самуила Моисеевича Скобло, главбуха «Владимироблэнерго». Корифей своего дела, с тонким чувство юмора, чурающийся любых интриг «Моисеич» обрел в душе Талызина пристанище меж тем не по профессиональному признаку. Его выделяли, притягивая, милая застенчивость и уязвимость. Если образно: не зарастающее темечко, которое Талызина то и дело подмывало заслонить. Гораздых поизмываться над безотказным, гонимых кровей «Моисеичем» хватало.
Словом, влюбил жертву в насильника смутировавший в треугольнике между Владимиром, Карагандой и Тель-Авивом какой-то мудреный, постстокгольмский синдром…
– Скажи, Семен, – нетвердым голосом раскачивал ширму конспирации «Старик», – почему русский человек такой странный? Почему непонятный отношение к деньги? Вот ты, например, отказываться…
– Быть может, потому, что их у нас с семнадцатого года не было, от талона к талону перебивались… – валил на произвол истории Талызин. – Вкус, как таковой, не отложился…
Раскрасневшийся, явно поплывший «Старик» остервенело взглянул на «Арарат» и одним махом стравил баланс в чашку собутыльника, заполнив ее до краев. Талызин в осуждении раздул щеки, выпустил шумно воздух. Подчеркнуто аккуратно взялся за чашку, передвинул в центр стола, придавая жесту некий мистический смысл. Принес из трюмо новый фужер, после чего с аптекарской точностью разделил остаток надвое – себе и конвойному-компаньону.
– А мне понравилось твое сравнение, Федор! На мысль навело! – воскликнул, ошарашив конвойного инженер. – Это, понимаю, дело: перегнать алкоголь в мазь, расфасовав в компактные тюбики! Носи хоть в кармане и втирай – не хочу! И никому невдомек: косметика это или доза? Но главное: одним заходом смазывает душу и похмельную дрожь рук! Гениально, Нобеля мало!
– Русских не понять, – заглянув в свой фужер, тяжко вдохнул гастролер. Приподнял и звякнул по бокалу расшалившегося, но внешне – совершенно трезвого подопечного. Пригубив немного, пояснил: – Хотел говорить о жизнь, а ты – дурацкий шутка про водка.
– Неужели? Шпион и разговор за жизнь – трудно поверить, – усомнился Семен Петрович. – Сколько торчать здесь,
