прикоснуться к его волосам.
– Бесполезно, не соблазнишь, – с усмешкой, совершенно трезво говорит Роман, – шагай на
место. Теперь ты жена другого.
Смугляна, будто не слыша его, пытается прилечь рядом, прижаться грудью и эта её липкая
настырность вдруг взрывает Романа.
– Да я ж всё тебе сказал! – громко шепчет он, отстраняясь.
– Ром, а давай как в прошлый раз, а? Мне понравилось. Было так хорошо.
Вот это да! Ей понравилось, что он взял её силой? А что? Почему бы и нет? И у самого желания
хоть отбавляй. На этом-то она и хочет сыграть. Но что будет после? Их жизнь пойдёт сначала?
Нина тянется губами к его щеке и он, не успев ничего решить, резко, почти инстинктивно
дёрнувшись всем телом, стряхивает её с кровати. Она с каким-то неожиданно сильным грохотом
падает на тонкий половичок. Роман, и сам не ожидавший такого, даже задерживает дыхание.
Очевидно, Смугляна, насколько известен её характер, разразится сейчас руганью и наговорит
всякой чепухи. Однако, поднявшись, она уходит, с подвыванием потирая ушибленное плечо. Вот
так-то оно лучше.
Но это лишь начало нервной изнурительной войны. Уезжать Нина не собирается, и эта
унизительная ночная сцена с небольшими расхождениями в деталях повторяется несколько
вечеров подряд. Каждый раз Смугляна пытается прилечь к нему, а он жёстко и даже грубо
прогоняет её. Ему уже не нужно бороться со своей плотью, плоть и сама отворачивается от неё
тем сильнее, чем настырней его отречённая жена. Плоть сама спасает его, словно понимая, что
уступить сейчас хотя бы раз – означает снова соединиться с этой, теперь уже и вовсе чужой,
женщиной, которая прошла сквозь душу, как капля кислоты, оставив там лишь прожжённую дыру. С
Ниной они совершенно чужие люди, только лишь сросшиеся несколькими живыми точками. Беда
только, что точки эти – дети.
Но, однако же, надо и что-то предпринимать. Ведь кроме ночей есть ещё и дни, когда они
постоянно всюду сталкиваются. И всё это время проходит в изнурительных ссорах. Нина упёрто
стоит на одном: или они живут, как прежде, или она уезжает с Федькой. Её доводы потрясают. Все
свои заботы о детях: стирку пелёнок, ночные вставания, кормление грудью – Смугляна возводит в
такие заслуги, которыми она словно заслужила, если не сказать, заработала сына.
– Ну это же понятно, что больше сил на него потратила ты, – соглашается Роман, – в конце
концов, и родил его не я. Но с отцом-то ему будет лучше. Ты не воспитаешь его так, как я.
Попробуй сейчас думать не только о нас с тобой, но и о нём.
– Нет, я не могу тебе его оставить! – заявляет она.
– Почему?
– Потому, что я мать.
– А я отец. Ты, думаешь, мать, так это уже всё? Почему ты не можешь его оставить?
– Ну, это не важно почему. Не могу, да и всё тут!
Постоянно во время этих ссор Федька крутится под ногами (куда ж его денешь?!) и неизвестно
что и откуда прорезается в нём. Иногда в минуты затишья он как-то не по-детски долго смотрит на
Нину и говорит: «Мама, моя мама». Потом, видимо, для того, чтобы не обидеть Романа, смотрит на
него и добавляет: «Папа, мой папа». Похоже, что он что-то уясняет или осознаёт для себя, потому
что эти фразы он повторяет бесконечно, разрывая души обоих. А однажды, сидя за столом между
ними, делает и вовсе потрясающее: взявшись ручонками за пальцы того и другого и как-то
внимательно, пристально глядя на них, перечисляет: «Мама, папа, Федяська». Если бы его кто-то
учил этому, то ещё понятно, но кому его тут сейчас учить? Для Романа эти дни тяжелы тем, что без
Нины он, сам не замечая того, прирос к Федьке всеми фибрами души. Он знает, что сыну нравится
засыпать, когда его поглаживаешь по головке, когда водишь рукой по спинке, знает, в каком
положении он больше всего любит спать, знает, сколько ложечек каши может съесть. И как его
отдать? Но… Но бесконечно это тянуться не может. А ведь жене-то деваться некуда – она будет
стоять до последнего. Некуда отступать и ему – старое ему не нужно.
– А кстати, почему Машка называет меня дрянью? – спрашивает как-то Нина.
– А я откуда знаю?
– Это ты её научил?
Хочется сказать «нет», но Роман с минуту молчит и признаётся:
– Я.
– Ты что, ненормальный?! Зачем ты это сделал?
– Для того, чтобы она тебе время от времени напоминала об этом…
– Дурак! – кричит она.
510
Что ж, пожалуй, дурак и есть. Тогда с этой «дрянью» вышло случайно. Специально он Машку не
учил. Конечно, может быть, жена и в самом деле дрянь, так ведь он сам испортил её. Нина, по
сути, выполняет его программу. Вот о чём не надо забывать.
…На остановку им одним не уйти. На улице ещё темно, рассвет лишь намечается. Одной рукой
Роман катит «сидячую» коляску с Федькой, в другой руке несёт чемодан с его вещичками. Федька,
поднятый сегодня раным-рано, вопреки ожиданиям, не капризничает, а относится к этому с
пониманием и даже любопытством. Конечно, одевать его пришлось полуспящего, но потом,
напившись тёплого чая, он быстро пришёл в бодрое состояние. А ехать в коляске по темноте ему,
кажется, даже интересно, в такое раннее время он ещё не ездил.
Подходя к автобусу, светящемуся квадратами окон, Роман из-за горького тумана на глазах видит
лишь яркий прямоугольник двери. Нина входит первой. Он подаёт ей чемодан. Оборачивается к
коляске, чтобы взять оттуда Федьку, а его там нет. Оказывается, выкарабкавшись из неё и
прошмыгнув под мышку, он стоит уже перед входом, протягивая руки к матери. У Романа
перехватывает дыхание, он поднимает сына к себе, смотрит, как взрослому в глаза, целует в
круглую упругую щёчку и ставит на первую ступеньку, пряча глаза от знакомых в автобусе.
Запомнит ли Федька его слёзы, как сам он помнит отцовскую слезу, когда они ехали в автобусе из
райцентра? Да, конечно, ничего он не запомнит – слишком мал ещё.
Тут же, не дожидаясь отхода автобуса, Роман хватает коляску и оттаскивает её за собой.
Словно спрятавшись в темноте, стоит и давится слезами. Автобус всё не уходит, а душа толкает на
то, чтобы вбежать в автобус, ещё раз взглянуть на сына, попытаться выпросить его у жены. Но
лучше выдержать, перетерпеть. Не надо истерик. На самом деле это будет лишь очередной, уже
публичный скандал с продолжением их неразрешимого противостояния.
Автобус, наконец, трогается и уходит, жёлто светясь задним
