окном, как какой-то отдельный
маленький мир, а Роман остаётся с пустой детской коляской. Зачем она теперь нужна? Может
быть, оставить её здесь или выбросить где-нибудь по дороге? «А может быть, это даже хорошо,
что моих родителей уже нет в живых, – приходит вдруг ему в голову совершенно нелепая мысль, –
мне одному пережить это куда легче. Но как мучились бы сейчас они…»
Дома он никак не может найти себе места. Плача, ходит по комнате или сидит на диване,
сдавив ладонями голову. И это продолжается час за часом. Наконец идёт к умывальнику,
ополаскивает лицо, сморкается. Вода успокаивает. Ему хочется подольше удержать эту спокойную
паузу, но, заглянув в спальню, видит там маленькую подушку, маленький матрасик и одеялко,
лежащие поверх общей постели… Укладываясь спать вчера вечером Федька уже по привычке
прислонился к нему и прошептал: «Папа, мой папа…». Роман и в тот момент едва не расплакался,
потому что Нина в большой комнате уже собирала в чемодан Федькины рубашонки. В последние
дни, когда проигрыш в противостоянии с женой стал очевиден, он особенно пристально, будто
фотографируя, наблюдал за тем, как ходит, как говорит Федька, как кричит, какие у него жесты, и
все это казалось ему очень милым и родным. И чем родней становился сын, тем больше
нарастало непонимание – как возможно с ним расстаться!? Но, оказывается, возможно. Теперь уже
всё… Вспомнив ручки Федьки, протянутые внутрь автобуса, Роман скошенно падает на кровать. Он
не может вспомнить, сколько дней длилось это перетягивание каната с Ниной, но очевидно одно –
за это время он, наверное, состарился на год. Да и она, конечно, тоже. Нет, не умеют почему-то
люди жить вместе. А тем более – расставаться.
Несколько успокоившись часам к одиннадцати, он включает тусклый телевизор и смотрит
подряд всё немногое, что там есть. Хватит уже – пора взять себя в руки. Просто надо видеть что-
нибудь другое – то, что отвлекает. В обед вдруг вспоминается, что сегодня банный день – значит,
надо сходить и напариться так, чтобы уж никаких сил на мучения не осталось.
Так он и делает, а по дороге из бани, подчинившись новой внезапной мысли, заворачивает в
магазин и покупает бутылку водки. Стоит у магазина, раздумывая, куда бы с ней двинуть. Лучше
всего, конечно, к Боре Калганову. Ну и ладно, что когда-то поругались – помирятся. Зато уж выпить-
то с ним всегда можно запросто.
Как и обычно, разговор с Борей сначала не клеится, тем более что говорить о том, что полыхает
в душе, запрещено, но после второй стопки начинаются воспоминания о классе, о службе. Бутылка
заканчивается махом, но у Бори как раз дозревает бидон браги. Её можно пить, уже не
оглядываясь на то, сколько осталось – всё равно хватит.
Когда Роман с сумкой и берёзовым веником под мышкой выходит за ворота Калгановых, то
свободной рукой держится за столбы, забор и даже за какую-то колючую проволоку уж непонятно
на чьём заборе. Зато в душе всё наконец-то на местах: ничто уже не волнует и не тревожит. Идти
домой, однако, скучно. Что ждёт его там? Кровать да пьяный, беспамятный сон? Хорошо бы
увидеть сейчас Тоню, потому что лишь она знает всю его жизнь. Выйдя замуж, Кармен живёт в
другом доме, на крайней улице, но где конкретно – можно лишь гадать. Отыскав улицу, он идёт
вдоль по ней, приглядываясь к окнам. И вдруг в одном окне – она. Это даже удивительно. Он так
давно её не видел, даже не знал, как увидеть, а оказывается, надо просто пойти вечером по этой
улице, и всё. Не скрываясь, он стоит у штакетника палисадника и смотрит в окно, в глубине
511
которого – Тоня. Там и муж её Тимоша – спец по срезанию розеток и выключателей. А их ребёнок,
конечно, уже спит. Они сидят за маленьким столиком и что-то рассматривают на нём. Очень
интересно: счастлива сейчас Кармен или нет? Вот если бы как-то мельком увидеть её лицо. О, её
лицо скажет ему сразу всё. Этот вопрос кажется Роману таким важным, что он входит в ограду,
потом открывает воротца в палисадник и смотрит в квартиру, едва не уткнувшись носом в стекло. С
улицы на фоне светящегося окна его видно, как на блюдечке, только ему на это наплевать. То, чем
Тоня занимается с мужем в то время, как у него такие тяжёлые события, просто потрясет. Они
играют в домино! Почему-то не в карты, не в шахматы, а именно в домино. Забивают козла как
пожарные, коротающие время дежурства. Только чего коротают они? Жизнь что ли? Значит, их
объединяет домино?! И это её устраивает!? Как же взглянуть в её лицо! Но Тоня сидит,
полуотвернувшись. Партия продолжается так долго, что можно и заскучать. За это время Роман
успевает, насколько позволяет обзор, осмотреть их семейное гнездо. Там столько предметов,
знакомых по прежней квартире Тони. Тот же шкаф с зеркальной стенкой для отражения хрусталя и
увеличения его количества, тот же палас на полу, на котором когда-то, после утомительных дней на
стрижке, можно было лежать, перебирая струны гитары. Но где же сама гитара? Отыскать её он не
успевает: Кармен поднимается и выходит из комнаты – кажется, на кухню. Роман выходит из
палисадника, обходит дом кругом (хорошо, что у них нет собаки) и действительно видит её на
кухне. Но она уже уходит оттуда. Да что ж ты скрываешь от меня своё лицо!? Приходится
вернуться на исходную позицию. Но всё, что он успевает там заметить, это мужа, раскидывающего
подушки на диване. Свет гаснет – видимо, его выключает Тоня. Роман открыто, как в собственном
дворе, выходит за ворота палисадника, потом – в ограду. Узнаоют они его или не узнаоют, увидев из
неосвещенных окон, ему всё равно.
Выпитая бражка действует с отсрочкой – настоящий хмель наваливается на половине подъёма
к подстанции. Теперь Романа развозит так, что он несколько раз заваливается прямо на дороге, в
первом же падении потеряв веник, но сохранив до дома сумку с грязным бельём, которая
болтается на локте.
На веранде, открыв дверь, он падает на сетку с пустыми бутылками, раскатившимися по всему
полу. Почему-то разозлившись от этого, он рвёт дверь в дом, а, заходя, с такой силой хлопает ей,
что вздрагивают обе квартиры: в темноте слышно, как с колоды отлетает кусок замазки, а со стены
срывается какой-то мешок и рассыпается по полу со звоном и пластмассовым шелестом.
