убежища. Роман достаёт из кармана семечки, и Федька, бросив свою пленницу,
тут же оказывается рядом, требуя, чтобы отец раскрыл ладонь. Роман автоматически подчиняется,
и Федька засовывает в рот нечищеные семечки. Очнувшись, Роман заставляет выплюнуть его всё
запихнутое, а потом чистит семечки по очереди: зёрнышко ему, зёрнышко себе. Это занятие
увлекает их надолго: Федька строго следит за очерёдностью, не позволяя ей сбиваться ни в свою
сторону, ни в сторону отца. Случайно взглянув в сторону села, Роман замечает, что к ним кто-то
поднимается. Конечно, можно подождать его приближения, но любопытство сильнее. Сняв с
гвоздика на веранде бинокль, Роман садится на крыльцо, жестко устанавливает его, упершись
локтями в колени и, взглянув в окуляры, замерзает, как сжатый комок: Нина! Да зачем же она
прётся-то сюда?!
При наблюдении за человеком в бинокль всегда возникает некое иное восприятие его – тебя он
ещё не видит, воспринимая на отдалении, а ты можешь без стеснения разглядывать выражение
его лица, которое он, возможно, не хотел бы показывать тебе. В этот момент ты его видишь таким,
каков он есть сам по себе (можно сказать, сам для себя), ещё без маски, которую наденет для
общения с тобой. Видно, как Смугляна спешит, колотясь коленками о громоздкий, но не тяжёлый
чемодан, время от времени посылая в сторону дома тревожные взгляды и пытаясь близоруко
508
разглядеть происходящее на крыльце. Хорошо бы сейчас угадать её намерения, потому что на
лице всегда заранее написано то, что будет сказано потом. Отчего её тревога и испуг? Что ж,
сейчас предстоит какое-то, понятно, не очень приятное объяснение. Главное, что придётся дёргать
Федьку, нарушая ритм жизни, к которому тот уже привык. И тут Роман почти интуитивно делает, то,
что, пожалуй, мог бы сделать в детстве, будь у него тогда бинокль. Он переворачивает его
наоборот и смотрит на мгновенно уменьшившуюся фигурку бывшей жены. Как было бы хорошо,
если б она там, где идёт, тоже повернулась бы и начала удаляться. Однако, увы, на реальность
этот фокус не распространяется. Маленькая фигурка продолжает увеличиваться. Вздохнув, Роман
откладывает этот бесполезный бинокль, идёт к мотоциклу, открывает бардачок, достаёт связку
ключей, за которыми обычно охотится сынишка. Потом отводит Федьку за дом и кладёт перед ним
предмет его вожделения. Тот от радости аж пищит – получить вдруг ни за что ни про что то, чего
никогда не давали!
Скорее всего, Нина приехала с вечерним автобусом, который сегодня прошёл с другой стороны
сопки. Кстати, какого числа она уехала? Выходит, что прошло чуть больше месяца. Что же ей
потребовалось теперь?!
Смугляна открывает, наконец, калитку, входит в ограду, поставив чемодан у крыльца, и
выжидающе смотрит, готовая, кажется, даже к встрече с объятиями. Ну и ну… Роман, сидя на
ступеньке крыльца, не шевельнувшись, с молчаливым недоумением смотрит на неё.
– Я вернулась, – сообщает она, словно окликнув его, и тут же пытаясь как-то неловко
прижаться, но, не садясь на ступеньку, чтобы не запачкаться.
– Здрасти, как это «вернулась»? – отстраняясь, спрашивает он. – Совсем что ли?
– Совсем.
– Ты сама это решила или кто подсказал?
– Конечно сама.
– И мне надо радоваться этому, или как?
– Ну, я не знаю, – растерянно произносит она.
– А право не согласиться у меня есть? Если да, то, по-моему, тебе вообще здесь больше делать
нечего. Теперь меня и деревня не поймёт. Скажут: отдал на подержание, да снова принял. Хотя
дело и не в молве. Я и сам не хочу тебя с подержания брать. Жён на подержание не отдают, их
отдают только насовсем.
Нина некоторое время стоит, насуплено, как ученица, глядя на бывшего или уже и не поймёшь
на какого, мужа, потом опускается на ступеньку и обречённо плачет. Тут же следует её горькая и
отчего-то чуть раздражённая исповедь, которая, однако, ничуть не трогает. Нет, ничего особенного
с ней не случилось: Володя относится к ней замечательно, только сама она полностью в нём
разочарована, как в человеке, живущем пустой, болтливой жизнью. Обнаружилось, что его просто
не за что любить – стержня в нём нет. К тому же, теперь она осознаёт, что детей разлучать нельзя,
и, кстати, им самим тоже лучше не разлучаться. И ещё одно, что она привезла с собой как
открытие. В городе она была на выставке деревянных скульптур одного знаменитого художника,
так вот теперь она может ответственно заявить, что фигура, почти что уже вырубленная Романом,
на голову превосходит всё, сделанное тем знаменитым. Роман, без всякого сомнения, талант,
самородок – ему надо немедленно перебираться в город и работать там. А уж она будет
поддерживать его всеми своими силами.
– Ладно, зубы мне не заговаривай, – отмахивается Роман, – Вся эта фигура была так, от нечего
делать. Помогай лучше кому-нибудь другому.
– Но других таких, как ты, нет.
– Плохо искала. Ещё поищи. А у нас с тобой – всё. Скажи лучше: Машка сейчас где?
– Отвезла пока к своим. В общем, моё условие таково: или я остаюсь здесь или забираю
Федьку.
– Ого-го! – удивляется Роман. – Да ты ещё и с условиями… Маладца! Однако не будет тебе ни
того, ни другого – ни белки, ни свистка. Всё останется так, как есть, а ты с утренним автобусом
отправишься к тому, от кого приехала. Или к кому-то третьему. Или четвёртому. Я тебя после
разных мужиков подбирать не собираюсь.
– Не собираешься? А я? А я тебя не подбирала!?
– Ты подбирала, а я не буду. Ты женщина, а я мужчина. Вот такое у нас неравноправие, и ничего
я с ним поделать не могу. А речь о равноправии оставь для какой-нибудь лекции на уроках. Так-
то…
– А Федька где?! – вскрикивает вдруг Смугляна с такой картинной, неестественной тревогой, как
будто включенной щелчком тумблера. – Почему ты мне его не показываешь?!
– Ты что, ненормальная – так орать? Там, за домом…
Нина бросается к Федьке, и Роман, услышав оттуда новый приступ горьких всхлипываний,
поднимается в дом. Принесла же её нелёгкая…
После молчаливого ужина, состоящего из чая и яичницы на сале, Роман отправляет Смугляну
на диван в комнату, а сам, как обычно, укладывается с Федькой.
509
Нагулявшийся за день сынишка засыпает тут же. Роман лежит, невольно прислушиваясь к
звукам и шорохам на диване. Слышно, как Смугляна выходит в кухню и, потоптавшись там,
осторожно открывает дверь к ним. В свете луны видно, что она в ночной рубашке. Сев у него в
изголовье и некоторое время просидев неподвижно, не зная, спит он или нет, она осмеливается,
наконец,
