Сейчас
хочется всё дёргать и всё колотить. Ударив по стене в привычном месте, он, как и хотел, попадает
по выключателю. Весь пол завален детскими игрушками. Нина собрала их вчера вечером в мешок
как что-то не нужное и повесила его на гвоздь. Теперь на полу просто некуда ступить. Роман как
можно осторожней проходит сквозь них в комнату. Тишины в доме ещё больше, чем на улице.
Тишина давит. Но телевизор уже не работает. В приёмнике лишь один какой-то шип. Остаётся
проигрыватель. Его любимая пластинка с музыкой Чайковского. Он не помнит, как называется
произведение, которое нравится больше всего, помнит лишь, что на пластинке – оно на последней
дорожке. Точно поставить иглу на пластинку удаётся не сразу. Зато сбор игрушек под мощную
музыку Чайковского придаёт этому делу какой-то особенный смысл. Роман пьяно плачет и ходит
сморкаться под умывальник. В игрушках вдруг находится шнурок Риты, который она когда-то так
скандально искала. Так вот куда закинул его Штефан. Что же, вот на этой фигне она и хотела
удавиться? Хотя, шнурок как будто прочный, капроновый. Выдержит кого хочешь. И как это,
интересно, обычно происходит? Кстати, его затея повесить в квартире петлю в знак некой усмешки
над жизнью и смертью не так уж и плоха. Теперь он один – можно и повесить. Хотел быть один –
один и остался. Как подумал, так и вышло. Как по заказу. Что ж, если так, значит и дальше
выполняй то, что хотелось. Он подтягивает стул, который однажды просто на запчасти рассыпался
под Штефаном, и тот потом наспех его сколотил. У всего отремонтированного Штефаном уже
давно обнаружено такое свойство, что вскоре оно ломается снова. Ни хрена не умеет делать этот
венгр. «А, впрочем, не ищешь ли ты причины, чтобы струсить? Струсить? Стоп, стоп, стоп! А при
чём здесь «струсить»? Речь-то идёт всего лишь о том, чтобы повесить петлю, как символ…»
Поднявшись и балансируя на поскрипывающем стуле, Роман вяжет петлю, а потом привязывает
её к поперечной рейке над дверями, на которой лежат полки со всяким тряпьем. Всё делает
спокойно и осмысленно. А, привязав петлю, тут же, не задумываясь, суёт в неё голову, словно
проверяя и идею, и изделие. И на мгновение останавливается, кажется, лишь для констатации
факта, что ему это совсем не страшно. Стоит, всё высчитывая: вот если сейчас сломается стул и
он по-настоящему окажется в петле, то в этом положении до перекладины ему не достать, и на
тонком, скольком шнурке не подтянуться. «Как всё просто. Странно, что сейчас меня уже может не
стать», – думает он, уже точно не различая, игра это или какое-то целенаправленное действие,
которого он ещё или уже не замечает сам. Но в этой мысли, как и во всём, что он делает, нет
ничего страшного. Пожалуй, лишь музыку, наполняющую квартиру, стоит дослушать! Какая
замечательная музыка, как она гармонична! Волнуя до слёз, она уносит вглубь собственной
обнажённой души. Уж что поистине замечательно в этом мире, который, оказывается, можно так
легко покинуть, так это музыка! Что ж, пусть здесь останется не одно только дерьмо, но и кое-что
512
прекрасное. Однако какой бы умиротворяющей ни была музыка, только он куда сильнее её, потому
что сможет спокойно с ней расстаться. Более того, эти чудесные звуки, кажется, даже
одухотворяют его дерзкий шаг, делают его лёгким, простым и торжественным. Стоп, стоп, стоп. Так
всерьёз он тут стоит или не всерьёз? Ну, если он во всё это играет, то почему по щекам текут
слёзы умиления и прощания? Слёзы-то ведь настоящие. Однако процедура кажется, слишком
затянута. Это уже перебор. Музыка обрывается, игла бежит по свободным пустым виткам
пластинки и звукосниматель, щёлкнув, отскакивает от пластинки. И снова полная звенящая тишина
по комнатам. Такой она останется до завтра, а может быть, и до послезавтра, короче, до того
момента, пока в дом кто-нибудь не войдёт и не увидит его… Роман стоит, держась обеими руками
за скользкую серую петлю, слыша, как на руке тикают часы: они идут всё с тем же ржавым
скрежетом, они всё так же грызут время своими маленькими зубками, катясь и катясь по шнурку
вечного времени. Однако, что страшного в этом поступке? Сейчас на часах пятнадцать минут
второго. Время как время – вполне нормально для того дела, которое он может запросто сделать.
Кстати, какое сегодня число? Ведь когда-то ему было интересно знать дату своего конца… Так
какое же сегодня число? Что записывал он сегодня утром в журнале, согласно правилам, сдавая
смену, правда, вроде как себе самому? Нет, не помнит. Ну и ладно. Так ли важно это знание,
необходимое лишь на несколько мгновений, после которых всё потеряет смысл? Серёге, наверное,
тоже не было страшно. Страшно тут бывает лишь какие-то секунды, даже доли их. Это так же, как
при засыпании: стоит чуть-чуть задержать сознание в намеренном отключении, и тебя тут же
выбрасывает в сон. Как много врут про смерть, как ей пугают, в то время как она проста и совсем
не страшна. Пережить же эти секунды – просто пустяк.
– Ну что, Серёга, – приободрившись, говорит Роман, мысленно видя его фотографию на полке,
– ты смог, а мне, думаешь, слабо? И в этом ты не сильнее меня. Мы же с тобой во многом схожи,
мы же и выросли вместе. Я побеждал тебя во многом, не сдамся и здесь. Ты говоришь: «А как же с
принципом, на котором я держался?» Да хрен с ним, с этим принципом!
Не к месту вдруг вспоминаются рассказы о том, что висельники обязательно мочатся, а то и
хуже. Зря, конечно, не догадался хотя бы побрызгать по дороге, тем более что организм после
бражки и сам просит этого. «А, да ладно, лучше не отвлекаться. Обоссусь, так обоссусь. Зато
чистенький, готовенький, из бани. Итак, спокойствие!» Впрочем, спокойствия и без того хоть
отбавляй.
«А вот, кстати, – думает он, – по дороге я падал, а теперь с петелькой на шее стою, не
шелохнувшись. Ах, какой я трус, и как труслива моя человеческая природа! Всё-таки что-то
неосознанное, биологическое или ещё чёрт знает какое изо всех сил старается спасти меня, даже
равновесие даёт, потому что я могу качнуться и случайно… И всё. Но случайно – это плохо.
Недостойно как-то. Тут должна быть закономерность. А здесь она в чём?»
Размышляя, Роман невольно ищет рукой стену, чтобы стоять уверенней. Как бы ни был он пьян,
однако, гладкость последних событий ему
