это человечество, к чёрту какой-то высший смысл жизни, –
наверное, думает каждая из них. – Пусть обо всём этом заботятся мужики. Мне же надо сделать
что-то хорошее для одного этого человечка, ведь я для него самая главная». Вероятно, это
ощущение и есть основа всей женской духовности. Не потому ли женщины почти всегда духовно
выше, ласковей, добрей и чище мужчин?
Даже заснув днём минут на десять, Роман потом долго вспоминает сны, действие которых куда
длиннее времени сна. Сны кажутся интересней жизни. Выходить из них не хочется – жизнь скучна
и одинакова, а сны почти не повторяются. Так бы спал и спал.
Много рассуждая теперь о поступке жены, Роман делает вывод, что это он и сделал её такой.
Он сам постоянно разрушал её внутренний мир, сам её развращал. Он сам подсознательно
внушил ей те принципы, которые, в конце концов, и пустили в ней корешки. Его не устраивала своя
жизненная ситуация и он развалил её через жену.
Так это на самом деле или не совсем так, но ведь события-то, между тем, становятся куда
благоприятней, чем раньше. Хотя, по большому счёту, в ситуации с Лизой это не меняет ничего. И
дело не в том, где и как он мог бы устроиться в Москве, а в том, что он до сих пор ничего не
представляет из себя. Надо в этой жизни кем-то быть, а он всё ещё никто. Построение семьи в
жизни любого мужчины должно быть лишь второй, попутной задачей. Это может быть главным у
женщины, но не у мужчины. Так что ситуация эта на самом-то деле, пожалуй, благоприятна совсем
для другого – для того, чтобы принципиально, жизненно определиться. Ведь он ещё совсем молод,
у него ещё есть возможность сделать из себя всё, что он захочет. Надо лишь понять свою
настоящую, истинную роль в этой жизни. Жизнь на самом деле сложна и жестка. Нужно быть
достаточно сильным, чтобы не потерять в ней своего достоинства и не скатиться к роли серого
обывателя. В этой жизни нужно быть воином. Именно воином. Что-то в этом неожиданном
определении есть…
ГЛАВА СЕМЬДЕСЯТ ТРЕТЬЯ
Шнурок
Место жизни остаётся тем же, а жизнь на этом месте совсем иная. Главное её достоинство
состоит в том, что в ней совсем нет ссор и нервного напряжения. С Федькой можно жить одно в
507
одно. Ведь вот вроде бы не обращал на него всё время никакого особого внимания. И никакого
умиления к нему не испытывал. Даже само его рождение воспринял почти как нечто обыденное.
Но вот теперь-то все эти пропущенные чувства и нагнали. Спят они с Федькой вместе, едят вместе:
трудно сказать, кто к кому больше прилипает. Роману кажется, что в этой спайке он заряжает сына
энергией жизни, а от него питается некой энергией природных истоков. Изучив все его повадки и
привычки, можно обходиться без всяких запретов, лишь по необходимости направляя действия
сынишки в нужное русло. В тёплые дни он одевает Федьку и отпускает бродить по ограде. Чего не
жить с сыном, который сам уже вовсю ковыляет-разгуливает на своих маленьких ножках, обутых в
облупившиеся ботиночки? Роман, пригревшись под весенним солнцем на крыльце, смотрит то на
Федьку, то, прищурившись от яркого света, – на село. Хорошо, что сын его ничуть не отстаёт от
нормально доношенных и не искусственно вскормленных детей. А то, что он пока ещё часто
шлёпается на попку, так это ничего: крепче собьётся. Сегодня Федька охотится за ленивой кошкой,
которая прячется от него в пыльную, сухую прошлогоднюю траву. Странно, кстати, что кошка, с
самого начала не принятая Ниной, так и осталась просто кошкой, без всякой клички. И поэтому
вроде как без лица. Её словно не особенно и замечают. Правда, в разговоре с Федькой её
приходится называть Муркой. Но, в общем-то, что «Мурка», что «кошка» – всё одно,
индивидуальности нет. То ли дело – Мангыр. Тут сразу всё понятно: ушлый, хулиганистый, но
добрый и послушный.
Отыскав кошку, Федька пытается заграбастать её, но, захватывая вместе с ней длинную траву,
никак не может поднять. Кошка выворачивается и снова, ещё глубже забившись в густые
прошлогодние заросли, затихает там.
Матвей сейчас работает на току – провеивает пшеницу. Заехав как-то в обед, он берёт Федьку с
собой – пусть побегает по ровной асфальтированной площадке, убежать там некуда. Видя
огромные кучи пшеницы, Федька придумывает забаву: зарывается в неё головой, а потом трясёт
так, что зёрна брызгами разлетаются по сторонам. Матвей хохочет над ним от души. Федька
настолько забавляет его своими выходками, что Матвей готов взять его с собой куда угодно, даже
на святую для него рыбалку.
Сегодня Роман думает о такой странной закономерности: почему-то очень часто мы помним
своё прошлое лишь чем-то второстепенным. Из последних лет, прожитых в Пылёвке, в голове
всплывают какие-то нелепые картинки: остановка в райцентре (почему, спрашивается?), глинистый
берег Онона, вид на село (Господи, да вот он, этот вид, просто надо голову повернуть). А что ещё?
Вот, кстати, какой день был, когда родился Федька: пасмурный, ясный? Это не помнится. И как же
рассказать потом о нём сынишке?
Федька подходит и отдаёт свою вязаную шапочку. Не возражая, Роман на минуту прижимает его
к себе: если снимает, значит, есть причина, жарко стало. «Бедный ты мой, – чувствуя нежность и
умиление, думает Роман прежнее, гладя Федьку по светлым волосикам. – Пройдёт какая-то жалкая
сотня лет и даже тебя уже не будет. . Глупо… глупо. Зачем мы живём, зачем умиляемся детям? Эх,
Федька, сколько страшного ждёт тебя в этой жизни! Пока ты у меня ещё вечный человек. Ты ещё
не знаешь о смерти. Но скоро, совсем скоро, поняв свою невечность, ты почувствуешь себя таким
обманутым… Как мне жалко тебя и страшно за это твоё неотвратимое прозрение…»
Обнаружив, что некоторые слова своей мысли он проговаривает вслух, Роман испуганно
прикрывает рот ладонью: а вдруг Федька поймёт то, чему сейчас ещё не время? Хотя, конечно же,
если не время, то не поймёт. Он вообще не запомнит ни одного слова. От всей своей детской
жизни ему, может быть, и запомнится-то лишь опять-таки какой-нибудь пустячный момент: глаза
этой глупой кошки, сухая трава или её пыльный запах. «Поэтому что бы я тебе сейчас ни говорил,
чего бы ты ни видел и ни чувствовал – ничего этого для тебя уже нет».
Федьке надоедает стоять не понятно для чего, и он снова ковыляет к кошке, осторожно
высунувшейся из
