и плотно прижав её к себе,
Роман долго сидит, глядя в тёмное окно за тюлем. Машка, удивленная этим неожиданным
трогательным отцовским вниманием, замирает, присмирев. Он ощущает её хрупкие плечики –
Господи, да какие же косточки-то у неё тонкие! Вот примерно так же трогал его отец, когда однажды
в детстве они рано утром ехали в райцентр. Правда, Машка-то сейчас куда меньше, чем был тогда
он. Отец тоже вот так же ощупывал его. Неужели придётся с ней расстаться? Она теперь такая
забавная. А какие интересные, смешные рассуждения проскальзывают у неё иногда. В последнее
время у Машки появилось странное увлечение стричь ножницами. Все газеты искромсала в клочки.
Вот, кажется, позавчера подходит и спрашивает: где ножницы? А тут как раз не до неё: только лишь
взялся за книгу по электротехнике, которая никак не даётся.
– А чего ты у меня спрашиваешь? – недовольно говорит Роман. – Сама же стригла, сама куда-
то и подевала.
– Ой, ну что же ты не можешь спокойно сказать об этом? – выговаривает она, правда без
строгости и раздражённости матери.
– Ну, доча, ты и даёшь! – только и сказал тогда Роман.
Сколько разных забавных мелочей, связанных с ней, будет вспоминаться потом…
Однако ей тоже пора спать: автобус, как и тогда, в его детстве, уходит раным-рано. Вставать ей
придётся ещё в темноте, что для неё не привычно.
Выключив свет в спальной и прихватив одеяло с простыней, Роман выходит через кухню в
комнату. «Молодые», убрав посуду, инспектируют собранные чемоданы. Володечка чем-то
недоволен. Кажется, тем, что Нина, на его взгляд, набрала лишнее. Понятно – тащить-то ему.
Роман ложится на диван, взяв книжку, но больше на тот случай, если в комнату заглянет
Смугляна… Пусть думает, что и в этой ситуации он способен читать. Их голоса постоянно слышны
из кухни. Он слышит их всю ночь, уже не понимая, во сне они или наяву. Но вот раздаётся
хныканье дочки – значит, её уже поднимают, чтобы одевать. А вот в чайник начерпывается вода –
явно собираются пить чай перед дорогой. Его пока не трогают. И, наверное, могут не тронуть
вообще. Надо вставать, попрощаться с дочкой.
Всё новое семейство уже за столом. У Нины и Володи усталый вид – посиди-ка всю ночь на
стульях. Ничего, они с Ниной тоже как-то одну ночь провели в креслах на вокзале. На вялую,
невыспавшуюся Машку трудно смотреть: душат слёзы, которые не хочется показывать
отъезжающим.
Пальтишко на дочку Роман надевает сам, опять же не глядя ей в лицо, совсем как когда-то в
садике с Серёжкой, когда тот спросил про рубашки. Машка тоже послушно поворачивается перед
отцом, взбодрившись, наконец-то, горячим чаем и довольная, что едет куда-то в гости. Понимала
бы побольше, так сказал бы ей: Машуня, посмотри кругом и запомни всё это – здесь ты росла. И к
братику зайди, шепни ему что-нибудь, хоть он тебя и не услышит. А выйдешь во двор, так и там всё
запомни: и двор, и штакетник, и Мангырку, который побежит тебя провожать.
Сам он провожать их не идёт, а мотоцикл – в заметённом снегом гараже. Ничего: Машке и
прогуляться в удовольствие, чемоданы же поволокут они. На улице уже светает. Смугляна,
уходящая из дома, уводит дочку за руку. Машка несколько раз оборачивается на него, стоящего на
крыльце, и радостно, со смехом машет ручкой – такой тоненькой ручкой, которую вчера он
запомнил ощущениями, наверное, навсегда. Володечка как ёлка увешан чемоданами – пока он
доплетётся до остановки, будет в своём форменном прикиде как лошадь в мыле, и чубчик его
кучерявый прилипнет к лобику. Что ж, взялся за гуж – не говори, что не дюж. Русская народная
пословица.
И всё-таки даже с уходом нелюбимой жены из жизни вытекает многое. Как бы там ни было, но
ей отдана часть души, которую она уносит теперь в чужую жизнь. Ведь было у них голодное
Выберино, было её трудное лечение, да много чего было ещё. Теперь она будет окружена совсем
506
другими людьми и другими вещами. Теперь она будет стирать и гладить чужие рубашки. Теперь её,
такую знакомую, родившую Машку и Федьку, будут обнимать другие руки. И всё это происходит так
просто и банально. Так легко, что даже невозможно в это поверить, чёрт возьми!
Формальный вопрос решён просто: Нина подаст на развод, а он напишет согласие на повестке
из суда. С Голубикой такое уже проходили.
Теперь, когда его никто не видит, можно и носом похлюпать, глядя вслед дочке, семенящей
мелкими шажками, отчего её светлые ботиночки в утренних сумерках мелькают, как мотыльки.
Обычно такие горькие слёзы вызывают у него лишь воспоминания о родителях.
Роман входит в комнату, садится на диван со своей скомканной простынёй, сидит, обхватив
голову руками. Слезы текут сами. Текут просто каким-то стыдным ручьём. Неужели он не такой
сильный? Да нет же – сила здесь ни при чём. Всё совершается правильно. Ведь даже в этот
горький момент он не хочет ничего возвращать. Надо просто всё перетерпеть. Горечь постепенно
рассосётся – это ему уже известно. Сейчас он полностью выплеснется и успокоится. Женский
приём, а что поделаешь? Надо просто сидеть и что-нибудь наговаривать себе самому.
Спустя час, уже заговорив себя, он вспоминает про Федьку, который спит ещё в той реальности,
где папа и мама вместе. Сейчас он проснётся и, наверное, первой позовёт маму. Как объяснить
ему, что ночью она куда-то исчезла? Причем, исчезла, как хочется надеяться, навсегда. И теперь
Романа окатывает ещё одна волна горечи, теперь уже из-за Федьки…
Странно устроена жизнь. Тогда, в Москве, у него просто не было никаких предположений насчёт
того, как может перевернуться его жизнь. А выходит всё вот так просто. Жизнь всегда удивляет
простотой. Чтобы ты ни придумал простого, а она всё равно поступит ещё проще.
* * *
Наступает какой-то странный период тупой лени. Делать теперь и вовсе ничего не хочется.
Роман много спит. Почти наравне с Федькой. Теперь уж сынишка большой – вовсю разговаривает,
всё ему интересно. Спят они с ним на одной постели и, как чувствуется Романом, просто
срастаются друг с другом. Приятно чувствовать сына именно телом – в этом, оказывается, так
много нежности. Приятно укрывать его ночами, приятно, когда во сне он толкается маленькими
пятками. Тогда его нужно прижать к себе, успокоить и заснуть вместе с ним. И душа после этого
умиротворяется, все чувства-паутинки успокаиваются совершенно. Женщины-матери становятся
теперь куда понятней. «К чёрту всё
