приехать туда, – значит всё сломать. Новая семья и новые отношения? Нет, это сейчас
не для него, надо ещё от пережитого отойти. Надо сначала самому стать каким-то иным. Ему
нужна некая принципиально иная, основательная перековка. Не такая, как далёкий гром на небе, а
мощная, как молния над самой головой, с космами шипящих разрядов во все стороны; такая, от
которой ноги подсекаются сами собой. *15
515
ГЛАВА СЕМЬДЕСЯТ ЧЕТВЁРТАЯ
Шире шаг!
В обед, через неделю после отъезда Нины, Роман сидит за столом, ест селёдку с картошкой,
отварённой в «мундире». Убирая со стола, комкает газету, пропитанную рыбой, хочет сунуть её в
топку, а там и места нет – полно какого-то мусора, бумаг, напиханных Ниной, когда она делала
перед отъездом ревизию в своём хозяйстве. Печка не топлена уже месяца три – на улице тепло, да
ещё электротэны помогают. Пора этот мусор сжечь. Роман чиркает спичкой, однако отсыревшая и
плотно набитая печка не хочет топиться, дым валит в комнату. Роман хватает ведро, выгребает в
него всё чадящее, чтобы вынести на улицу. Боже, чего тут только ни натрамбовано: обрезки газет,
настриженные Машкой; ученические тетрадки, какие-то обрывки, написанные Ниной. Как много
она, оказывается, писала! Тут же тетрадки с её контрольными работами. А это что? Глаза
автоматически пробегают листок, разорванный лишь на половину. Глаза скользят – челюсть
падает. Любовное послание некому Валере! Правда, почему-то не отправленное. Смугляна с
трепетом вспоминает приятные моменты, пережитые с ним.
Чадящее ведро стоит рядом. В глазах не то рябит, не то темнеет. Хотя, казалось бы, чего уж
теперь – «было, было, было, да прошло. О-о-о, о-о-о!» Все, связанное с Ниной, податливо тает в
прошлом. О чём жалеть? А он и не жалеет. Её фотография ещё привычно стоит на книжной полке,
но сама Смугляна кажется уже чем-то чуждым, как окалина отпавшим от души. А вот, оказывается,
и не совсем отпавшим – за какой-то нерв этот листок всё-таки цепляет. Да ещё цепляет-то как! А
что здесь интересного ещё? Да ладно, оставьте: какое тут презрение к себе за ковыряние в
мусоре? Не тот случай! Пожалуйста – есть и вторая часть письма. А вот листок, исписанный тем же
чётким почерком, даже и не разорванный, а лишь смятый. Похоже, дневниковая запись. Так и
видится: сидит жена вечерком за столом, вспоминает и грустит, доверяя откровения бумаге. Звучит
Сен-Санс, «Умирающий лебедь». Только тут уже не Валера, а Гена, вздыхая о котором, Смугляна
сожалеет, что зря, видимо, дала ему в первый вечер. Конечно же, он составил о ней не правильное
представление, и потому не хочет больше встречаться. А виновата во всём её пылкая натура и не
способность сдержаться! «Ая-я-яй, жёнушка, как нехорошо! Что ж ты, дорогая, не потерпела-то?»
На составление из мелких обрывков ещё двух неотправленных писем и следующего
дневникового откровения уходит почти полтора часа. Здесь, с упоминанием уже новых имён,
описываются схожие душевно-интимные переживания. Письма Смугляны к разным кавалерам
написаны по одному шаблону, как из тюрьмы или из армии. Там даже стихи одни и те же. В одном
смятом листке Нина грустит по ласкам какого-то мужчины, подробно описывая его грудь, плечи,
ноги и всё прочее… А вот имени нет. Кто это? Эх, уже не догнать… Странно, что во всех посланиях
и признаниях повторяется фраза: «никогда ещё я не испытывала такой мужской ласки, как с
тобой». Вот, сучка, так сучка! И одному говорит «никогда», и второму, и третьему. Хотя бы перед
самой собой-то не стыдно? Время всех описываемых событий не нужно и восстанавливать – даты
проставлены всюду, Нина точна, как обычно. Это её сессии, на которые она уезжала пораньше,
чтобы лучше готовиться «в более спокойных условиях», а возвращалась позднее, потому что они
почему-то всякий раз затягивались. Выходит, что во время одного из её приключений Роман лежал
с Федькой в больнице, и эта кобыла-медсестра Бочкина втыкала сынишке толстые иглы!
Вспомнил, и даже сейчас в сердце кольнуло! А вот написанное про Гену «как жаль, что он не мой
муж» относится к её последней сессии. Только вот она, приехав с неё, почему-то сказала:
«Володя». Прямо кроссворд и женская логика!
«Смешные эти карачаевцы, – читает Роман другой листок, – и хитрые. Я лишь сегодня
догадалась, что они обо всём договорились. Как только Р. уезжает в село (да они и сами иной раз
просят его, наивного, съездить за чем-нибудь), в дом приходит сначала всегда тот, кто приходил в
прошлый раз. Но только тут он приходит не ко мне, а для того, чтобы занять детей. И лишь когда я
оказываюсь свободной, приходит другой. Этот – уже ко мне. Я сначала думала, что второй
приходит случайно, но, кажется, у них есть какая-то очередь, которую они установили. (Всё хочу
полюбопытствовать, да спросить стесняюсь…) За всё время их приходило, кажется, человек
пятнадцать, но ещё ни один не повторился (я и всех имён не помню – помню только по лицам). Так
что, очередь у них какая-то есть. Я подозреваю, что они намечают её, когда играют в карты, только
те, кто уже был у меня, в игре уже не участвуют. Ну что ж, тем лучше. Меня даже заводит, что меня
можно разыгрывать, как шлюху. Мне нравится быть такой, как бы это поточней выразиться,
используемой, что ли. Они все разные, и меня это заводит. Правда, все они дерзкие и смелые, как
один. Сначала я не понимала, почему они действуют одинаково: сразу, иногда даже молча,
решительно берутся за меня, но теперь догадалась: они ведь просто рассказывают друг другу, как
нужно со мной и как я люблю. Мне это тоже забавно: я не знаю, суждено ли этой очереди пойти по
второму кругу, ведь их, кажется, где-то около сорока пяти человек (если только, конечно, все
захотят). А у меня всякий раз успевает побывать только один или два человека. Лишь однажды (Р.
516
отчего-то задерживался в селе) за один раз побывало четверо. Да ещё как-то, когда Р. долго торчал
в гараже, доски что ли строгал, приходил один (с такими весёлыми глазами). Он специально
поставил меня перед окном за тюлем, так, чтобы мы могли видеть Р. в гараже. Даже если б Р.
пришёл в это время в дом, то ни о чём бы не догадался: мой гость успел бы уйти… Впервые в
жизни я счастлива как женщина – у меня сразу столько интересных мужчин, столько здоровых
самцов…»
Роману кажется, что он
