город великого Советского Союза,
вернувшись на Остров Приключений, как в период Большого Гона.
Только сейчас всё это кажется мелким и банальным. Жизнь раскручена на иных оборотах, и
дальнейшие события должны соответствовать им. Из такого жизненного виража могут вытянуть
лишь сильные поступки и широкие шаги. «Шире шаг!» – приказывают в армии отстающему. Вот так
и надо. В каком бы упадке он ни находился, как бы казусно или неправильно не был рождён, но
рождён-то он всё равно (а может быть, и тем более) не для того, чтобы прозябать. Ну, совершали
же раньше мужчины какие-то важные поступки – тот же Андрей Болконский, о котором они вместе
с Лизой сочинение писали, на войну пошёл… А он что, совсем чмо болотное?!
Несколько дней подряд Роман перечитывает писанину из печки, так что многое уже помнит
наизусть. Куда теперь эти бумажки? Отправить когда-нибудь Нине в знак её разоблачения? Но
высылать собранное в мусоре и аккуратно склеенное в порыве какой-то нелепой, поздней
ревности, просто смешно. Лучше просто взять и сжечь. Казнить!
А, кстати, где у неё хранились эти тайные письма и записки, от которых она пыталась так
неудачно освободиться? Не осталось ли там чего ещё? Роман останавливается перед полкой, где
стоят учебники жены. Наверное, где-то здесь это и таилось. А если пролистать книжки? Он берёт
их по очереди и, раскрыв, вытрясает над полом. Из одного учебника выпадает троллейбусный
билетик, заложенный вместо закладки, из другой – какая-то записка. Он подхватывает её на лету,
порхающую, как бабочку, но там какие-то вопросы для одного из экзаменов. А из другой книги
выскальзывает слежавшийся, сложенный вдвое листок. И это уже настоящая бомба! Бомба,
которая куда хлеще даже приключений со стригалями!
«Дорогой мой Пашенька!
Я просто обязана тебе об этом сообщить, независимо от того, как ты к этому отнесёшься. Ты
просто должен знать это, и всё. Наш ребёнок родился здоровеньким и очень активным. Я
постоянно разглядываю его и без всякого сомнения вижу, что больше он похож на тебя, чем на
меня. Ручонки у него маленькие, но видно, что форма их твоя. Мой муж назвал его Фёдором,
Федькой то есть (он теперь так его и зовёт). А я с грустью думаю, что ребёнок мог бы носить и
другое имя: то, какое по полному праву мог бы дать ему ты. Как жаль, что у нас с тобой всё так
нескладно вышло… Вот какую память оставил ты мне о себе… Знай же, дорогой мой человек, что я
не имею к тебе никаких претензий…»
Роман долго сидит, окаменев. Времени нет. Жизни нет. Нет вообще ничего. Есть только боль,
душевная горькая боль: и в голове, и в сердце. Эта боль кажется не просто сильным ощущением, а
некой конкретной физической субстанцией, в которую с каким-то внутренним треском рвущихся
нитей переходит сердце. Эта боль – зола и чёрная обугленность сердца. Все записки и письма из
печки в сравнении с этим – пустяки. Роману кажется, что он попадает в какое-то другое, ещё более
сдвинутое измерение. И почему-то главным образом от одной строчки: «ручонки у него маленькие,
но видно, что форма их твоя». Потому что то же самое было написано из роддома и ему! Эта
строчка была запавшей в его сердце. Но теперь ему не верится: была эта строчка в её письме или
нет? Ничего не соображая, он достаёт письма Смугляны, которые просматривал несколько дней
назад, находит это конкретное письмо, находит эти конкретные слова … Строчка написана тем же
почерком, теми же словами и запятыми. Только адресовано двум разным мужчинам, форма рук у
519
которых оказалась схожей. Конечно, если эта форма так благополучно сошлась, то почему бы не
порадовать того и другого?
Вспомнилось, как в Выберино он плакал, узнав, что у Смугляны не будет детей, как носил ей в
больницу пирожки Дарьи Семёновны. Хотя чего теперь это вспоминать? Теперь это не важно.
Совсем не важно. Дети есть. Его волнение и забота не пропали даром.
Роман застыло сидит, пытаясь найти какое-то новое, ещё более подходящее и точное
определение своей жене. «Подлость», «коварство», «низость» – кажется, эти слова далеки от того,
что требуется выразить. Ну, а с другой стороны, что здесь удивительного? Женщины способны и не
на то. Если уж они запекали своих детей, мстя мужу… Женщине тоже позволительно иметь
душевную, никак не объясняемую и ничем не заполненную бездну. Так что, всё тут в порядке –
равенство. Чтобы мир был понятен, его следует воспринимать на неком жестоко изощрённом
душевном «античном» уровне, потому что он испещрён провалами и жерлами душевной
незаполненности.
Самое главное чувство Романа сейчас – это униженность. Чем больше гадости открывается в
бывшей жене, тем больше вес униженности. Ведь он не видел всего этого, не замечал. Он и
предполагать не мог, как давно уже ничтожен. Настоящего в его жизни остаётся всё меньше и
меньше. Он как некий тающий остров. Значит, и опоры всё меньше.
И ведь главное, чем он унижен? Да тем, что самый близкий, любимый сын, оказывается, не его
сыном! Так что же его теперь не любить? Но как, скажите, это сделать? Просто взять и отказаться?
Ведь любить не родного, равно, как любишь родного, наверное, неправильно. Что же сделать,
чтобы не сойти от такого с ума? Лишь одно – не думать об этом совсем. Не думать о Федьке, и всё.
Если это получится…
Роман подходит к холодильнику – не найдётся ли там чего подходящего? Но, увы, даже
винишка маломальского нет. Потом некоторое время он стоит у дверей, задумчиво дёргая за
петлю: а может быть, и так, без всякого спиртного получится? «Ладно, не дури. Зарекался же не
делать этого даже из одного голого принципа (та пьяная глупость – не в счёт!). Сейчас самый
момент, чтобы вспомнить об этом обещании, данном себе самому. Вот она, главная твоя
критическая ситуация. Выдержи её! Вот момент, который требует напряжения всех моральных сил!
Вытерпи, переживи, омой сердце кровью, а выстой!» И, услышав этот внутренний позыв, Роман
усмехается над ним: «Ну надо же, какой здравый голос! Откуда, из какого закутка моей души ты
вякаешь? На чем ты ещё держишься там?» Или всё-таки прислушаться к нему? «Но что же тогда
делать?! Что делать?! Нужен какой-то принципиальный, решительный шаг, который вытащил бы
меня из этой ситуации. Но какой?!»
Ещё с полчаса он неподвижно, по-мёртвому, сидит на диване. Потом собирает все листки и
записки жены,
