берёт спички, выходит в ограду. Садится (почему-то сейчас постоянно хочется
сидеть) на берёзовый чурбак около Насмешника. Теперь его фигура выставлена посредине
ограды, и наверняка все, проезжающие мимо дома на машинах, мотоциклах, тракторах и лошадях,
уже знают о ней.
– Ну что, все смеёшься? – говорит Роман с горькой, перекошенной усмешкой. – Ну, сделал я
тебя, сделал. И над кем ты теперь смеёшься? Уж не надо мной ли? И ты думаешь, что почти два
года я вырезал тебя только для этого? Хотя, кто знает, может быть, и для этого… Для такого вот
финиша. Ведь ты всезнающий. Таким я тебя и создавал. Ты заранее всё знал.
Роман снова усмехается. Всё время думал, что Насмешнику предстоит смеяться над
происходящим в совхозе, в стране и в мире, ведь именно там сосредоточена вся ложь, спастись от
которой можно лишь в семье да в душе человека, который рядом… Так здесь-то этой лжи ещё
больше. Более того, может быть, вся мировая ложь именно отсюда – от личной неискренности
каждого, от неправильного понимания той же сути полов – и начинается?
А фигура всё-таки готова – факт, что готова. Вот этим-то, наверное, и Серёгу можно было бы
удивить в ответ на его музыкальное мастерство: подравняться с ним своим творением хотя бы
чуть-чуть. Да только не увидеть этого Серёге никогда, а без его оценки и успех, вроде как, не успех.
А ещё хорошо, если бы эту работу увидел отец, которому когда-то, ещё в Выберино, понравились
его маленькие фигурки, выструганные из разных деревяшек. Кому надо было бы фигуру показать –
тех уже и нет. А на тот свет её, наверное, не переправишь.
Роман долго и задумчиво всматривается в лицо Насмешника. Всегда, когда долго смотришь в
лицо любого человека, то постепенно входишь в его настроение и даже мысли. «А ведь он и
впрямь смеётся надо мной», – вдруг догадывается Роман. Многими днями создавая, будто
выстраивая усмешку старика, он всегда мысленно направлял её куда-то и на кого-то. Только не
думал что на себя. А Насмешник смеётся именно над ним. Не потому ли его улыбка и кажется
наконец-то удавшейся? Вот и смеётся он над глупыми, наивными идеалами своего творца, над его
светлыми взглядами на женщин, над тем, что вся его молодая жизнь – сплошная ложь и полная
хрень.
– Что ж, хорошо смеёшься, – едко улыбаясь, отвечает ему Роман. – Научился… Молодец! Ну, а
над Ниной чего ж не смеялся? Почему на неё никак не подействовал? Ты что, не видел всех её
520
гостей? Это я через тюль смотреть не умею, а ты должен был видеть. Ты был свидетелем… Даже
находясь ещё в чурке. Считал, наверное, стоял. Э, да ведь все вы, ребятки, просто спелись между
собой… Ты такой же лгун и предатель. Грош тебе цена. Ходила она потом мимо, смотрела на тебя,
и всё без толку. Тоже мне – идол…
Насмешник как лукаво смотрел на него, так и смотрит, а Роману кажется, будто с сарказмом и
ядом.
– Молчишь? Сказать нечего? А покурить не хочешь?
Свернув трубочкой все тайны жены, Роман жёстко всовывает их в щербатый рот своего
творения, идола, так называемого местного бога. С улыбкой вынув из кармана спички, чиркает,
подносит огонёк. Бумага медленно, почти невидимо тлеет. Насмешник не напуган. Он никак не
реагирует. Он всё так же смотрит и всё так же улыбается. Это даже неестественно, что лицу его
ничуть не больно, ведь он его делал как живого… Сначала всё это похоже на нелепую забаву,
потому что бумагу можно в любой момент выдернуть, но делать этого почему-то не хочется. И
снова наступает нечто похожее на опьянение тёмным вином разрушения. Сегодня оно крепко.
Одно дело – разбирать на булыжники скалу, созданную природой, или ломать грузди из красивых
березняков, слыша их хруст в рюкзаке за спиной и совсем другое – уничтожать созданное тобой, то
есть, по сути, часть себя. Сегодняшнее вино, конечно, очень тёмное, хоть и не темнее того, почти
чёрного вина, испробованного на шатком стуле с петлей на шее.
Огонь с бумажной трубочки подлизывает усы и нос старика. Сухое, обветренное дерево
занимается тонким синим пламенем, медленно перетекающим на лицо. Ни одно пламя не
завораживало так, как это. Но, пожалуй, пора уж и тушить. Роман выдёргивает бумагу – она
догорит теперь и так. Но и дерево тлеет уже само по себе, синее пламя ползёт по лицу. Надо
сбегать в дом за чайником и залить. А если не бежать? Если идти не спеша, наслаждаясь этой
тревожной неспешностью и новыми волнами опьянения? Да, так идти хорошо и тревожно. Пусть
будет – что будет. Может быть, пламя погаснет само. Говорят же: одно полено и в печке не горит,
два и – в степи не гаснут. Так что, одно это «полено» обязательно погаснет. А в чайнике на плитке
нет воды. Что ж, возьмём ковш и медленно начерпаем из бочки. Сколько же удовольствия,
оказывается, может быть в этой неторопливости! А начерпав и уже не зная, горит ещё его творение
или не горит, Роман садится за стол, глядя с горки в окно. Бог ты мой, какие же дали открываются
отсюда! А какие воздушные степные просторы вокруг дома… И на всех этих просторах уже нет ни
одной зрелой, дружеской души, к которой могла бы потянуться и ринуться его душа. Некуда ей
лететь… Хорошо вот так, почти умственно видеть невообразимо далеко, и с таким холодным
мучительным наслаждением размышлять… Можно ли сделать что-то ещё, чтобы ещё тоньше
ощутить вкус этого тёмного вина? Впрочем, просидеть здесь можно сколько угодно. Но дальше уже
не интересно. Не следует так откровенно переходить грань. Надо идти.
Но, увы, «одно полено» продолжает тихо тлеть. В старике, смеющемся в пожирающем его
пламени, есть даже что-то страшное. Впрочем, лица уже почти что нет – его подсказывают лишь
память и воображение. С сопки тянет слабым ветерком, податливо раздувающим тонкое пламя, и
сосна медленно превращается в уголь.
Тушить уже нечего. Тушить надо уже не фигуру, а дрова. Красный уголь под струёй воды шипит,
окутывается дымом и паром. Теперь это уже просто обгоревшая чурка. Насмешника – творения,
над которым он так долго работал, которому высказано и доверено так много – уже нет. «Легко
уничтожить неудавшееся. Но попробуйте уничтожить то, что вышло. У вас это не получится. А я
могу!» Замысел с Насмешником выполнен. Ещё вчера это достижение радовало и грело душу,
