Главное дело в самом Шагя-Муни, не правда ли?
В каком-то усыпленьи сладкомЦарек вступил на Божий свет,И ровно двадцать осемь летОн в нем повесничал порядком…Уж чем он не был окружен?Чего ему недоставало?Но даже осемь тысяч женЕму еще казалось мало;Да! осемь тысяч! не шутя,И как?.. поверите ли? — слишком!..Меня б считать взяла одышка,А я давно уж не дитя.
Другие монгольские писатели уверяют, что Шагя-Муни имел не 8400 жен, а 84000.
Но это чересчур уж много,Тут свесть концы премудрено,К тому же этак лгать грешно,И надо ж побояться Бога.Как вздор такой нагородить?Ну посудите же вы сами…Ах, нет!.. я виноват пред вами:Об этом вам нельзя судить.
То есть нельзя потому, что некогда: вам надобно теперь потрудиться выслушать одну справку…
Ох, эти справки мне, признаться!Никак не справлюсь с ними я!К тому ж опять, мои друзья,Ей, ей! нельзя не удивляться,Что все справляются, как я,А не желают исправляться…
Но, Бог с ними!.. поговоримте о справке. — Некоторые из восточных писателей передают нам совсем другие сказания о первых летах жизни Ардашиди (имя, данное Шагя-Муни при его рождении). Они уверяют, что этот прекрасный отрок, одаренный тридцатью двумя подобиями красоты и осьмидесятью красотами, имел все возможные душевные совершенства; что на десятом или на одиннадцатом году он решительно заткнул за пояс почтенного Багу-Бурена-Бакчи, который был сделан его наставником, и что, наконец, он не только ненавидел многоженство, но через силу женился и на одной, и то потому, что для него приискали красавицу невесту с тридцатью двумя добродетелями.
Ну, если б вздумалось судьбе,Чтоб мы в тот век существовали, —Тогда б не миновать беде:Все б замыслы Шагя пропали!Он сел бы у меня на мель,И чуть бы к вам приволочился,Я б вспыхнул весь, разгорячился,И всех бы вызвал на дуэль.
Впрочем, я не буду говорить ничего более об этих сказаниях; мне кажется, что одно слово: муни, то есть: раскаявшийся, опровергает их [2]… Да! верно господин Ардашиди пришаливал смолода, иначе в чем бы ему раскаиваться?.. Конечно, нет правила без исключения…
И вот одно по вашей части,Хоть виноваты только вы,Что я от вас без головы,А я же каюся вам в страсти.
Но это большая разница… Итак, я стану продолжать, следуя первым историкам. Мне должно сказать вам, что только одни высокие, душевные наслаждения могут быть бесконечны, как сама душа;
Но вечность — не удел земли!В неиспытуемой дали —Там, за дверями гробовыми,Невыразимой красотыВосторгов волны разлиты,И дух наш просияет ими.А кто за чувственность продалВысокий подвиг здешней жизни, —Тот сам на грудь свою поднялКинжал позорной укоризны.
Так случилось и с Шагя-Муни. На двадцать девятом году от роду он стал изнегать под страшною тягостию душевной пустоты. Однажды, одинокий, вдали от своего дворца, он погрузился в немое, болезненное уныние… Сильно страдало его сердце от убийственных угрызений совести…
Вдруг дивной радугою свышеВ нем луч спасенья просветлел,И буря сердца стала тише,И он таинственно прозрел.Он понял ясно жизнь земнуюОт колыбелей до могил,И мысль спасения святуюВ себе глубоко заронил;Он человечество увиделС его печальной нищетой,И обновленною душойПорок и зло возненавидел…Ему казалося тогда,Что мы под четырьмя бедамиОбречены страдать судьбами:Рожденье — первая беда;Болезни нам беда вторая:Как сильно мучат нас они,Всю радость жизни отравляя!Как утомительны те дни,Когда в тоске лежишь на ложеИ ждешь: — вот новый день придет,Он мне отраду принесет;Приходит завтра — снова то же!..Ты просишь смерти — смерти нет!Еще не все ты знал страданьяВ тернистом поле испытанья,И старость, с тяжкой ношей лет,Печальная, полуживая,Есть третия беда мирская:Все дни до гроба сочтены,Отверсты в неизвестность двери,И мы, минувшие потериОплакивать осуждены…О! если б жизнь возобновилась,Чтоб пережить свой век былой!Но смерть пришла — и над тобойБеда четвертая свершилась.
Так думал Шагя-Муни, не озаренный, как мы, высоким духовным светом, и потому рождение, болезни, старость и смерть он называл четырьмя бедственными истинами. Увидев во всей ужасной ее наготе ту бездну разврата, в которой он погибал, он оставил свой дворец и навсегда обрек себя затворничеству. Изнуряя тело, он провел в пустыне остальную часть жизни своей, как образец добродетели. В это время он составил главные правила своего учения, которые впоследствии пространно изложены пятью его учениками в ста осьми книгах Ганжура, то есть: словесного учения, называемого опорою веры. Тогда же учредил он религиозные обряды и наконец ввел то богослужение, которое и теперь оглашает храмы Северной Индии, Тибета и Монголии; которое приняли многие орды калмыцкие и забайкальские буряты. Ламы суть жрецы и учители шагямунизма.
2134 год до Рожества Христова есть год смерти Шагямуня, и начало эры его последователей, а потому наш настоящий 1833 год считается у них 3967-м.
Вот вам, прелестная Катинька, в коротких словах все то, что только говорили о Шагя-Муни его историки.
Не поминайте лихом выЕго истлевшей головы.Сначала он шалил, нет спору,Зато вы видели потом,Как развязался он с грехомИ как остепенился впору;Но, впрочем, кто же, кроме вас,Хоть раза два, хоть только раз,А чем-нибудь да не был грешен?Кому же мишурой своейНе ослеплял сей мир очей?Кто не был в суету замешан?И всем ли счастие, как мне?Я вас нашел в толпе народной, —И быстро, думой благородной,От зла вознесся к вышине…Так не судите же вы строго,Что грешными земля полна:Таких как вы, ей, ей! одна,А интересных — очень много!
Рассказ третий
Вниманья, Катинька! вниманья!
— «Его-то и не видеть вам», —Хоть не ко мне; к моим словам:Вот вам процес миросозданья! [3]
«Сначала был хаос». — Смелее!Ну, что ж? сначала был хаос —«Там в нем движенье родилось»…— А это что за ахинея?Однако ж дальше, продолжай!«И то начальное движеньеПроизошло от дуновенья…».Ты не хлебнул ли через край?
Так разговаривал я не очень давно с одним забайкальским ламою, моим хорошим приятелем. Человек он, кажется, дельный и начитанный,
А как забывчив, думал я,И что же вышло на поверку? —Что нам других судить нельзяНа нашу собственную мерку…
Он очень хорошо помнил наизусть свое шагямунианское писание. Теперь, когда я навел справку об этом предмете в моей драгоценной тетрадке, я увидел, что и в ней ни дать ни взять то же самое; итак, я продолжаю за него.
От движения дуновенья составилось облако; из облака родились воды,
Потом из вод — земля и камень;Потом от тренья сих началВо тьме хаоса просиялНеугасимый, яркий пламень.
Наконец, то ли из грубого вещества, то ли из пены, как говорят иные, составилась величайшая гора Сюммер. Она видна только до половины, но и этого довольно с нас грешных. Вообразите себе, что от поверхности воды до вершины этой горы монголы считают ровно 640000 верст… Дистанция огромного размера! — сказал бы почтенный Скалозуб, если бы ему удалось нас подслушать. Другая половина Сюммера находится в воде и лежит своим основанием на необъятной златоцветной черепахе.
В то же время около Сюммера образовались четыре великих мира: один на Севере, другой на Юге, третий на Западе, и четвертый, разумеется, на Востоке… — «Скажите же мне, господин рассказчик, который из них наша земля, как ее зовут по-монгольски, и в которой она стороне? да только, пожалуйста, покороче!» — Ах! прелестная Катинька,
Как в вас порывисты желанья!Как о земле сказать вам вдруг,Что Самбу-Тиб ее названьеИ что лежит она на Юг?
Согласитесь, что это довольно трудно; но перед вами уничтожаются все препятствия… Вам стоит захотеть, попросить…
