почти бог, не находишь? – улыбнулся Дима. – Может, поменять имя? Буду не Димой, а Зевсом или Аполлоном. Аполлон Михайлович – как вам?
– А вот резко отличающиеся черты, – тут же сказала Надя, – балагурство, завышенная самооценка…
– А почему завышенная самооценка – отличие?
– Потому что я вижу свои реальные достоинства, а ты приписываешь себе вообще все достоинства, которые существуют в мире.
– Какой выпад! – Дима прижал руки к сердцу. – Я ранен и почти убит.
Надя улыбнулась и снова отпила из граненого стакана чаю.
– Я еще одну у нас общую черту вижу, – сказал Дима все еще с улыбкой на губах, но как-то непривычно серьезно, – гордость. Очень мы с тобой не любим, когда она бывает уязвлена.
Надя не ответила, она опустила голову и смотрела в стол, но Паша кашлянул, эти звуки заставили ее поднять голову и посмотреть прямо на него. Он морщился и с отвращением смотрел на надкушенную булочку, которую до этого вертел в руках.
– Она с изюмом! – сказал он с набитым ртом. Хотел выплюнуть, но вдруг подумал, что на него смотрит Надя, и проглотил. – Дима!
– О, поверь мне, это не я.
– Ой, извини, – сказала Надя таким тоном, что любой ребенок понял бы, что раскаяния в ней нет ни грамма. – Надеюсь, ты простишь меня? Мы же друзья.
Она посмотрела на него прямым холодным взглядом. Прозвенел звонок.
Домой Надя вернулась разбитая. День, который она так ждала, оказался неожиданно тяжелым.
Доконала ее репетиция вальса. Мальчик, который был с ней в паре, явно мыл голову раз в две недели, а одежда его была настолько неряшливой, что Надя подумала: «Ну почему, почему люди не хотят становиться лучше! Выглядеть лучше! Казаться лучше!» Она старалась держаться от него как можно дальше, но хореограф постоянно делала замечания: «Так, дальняя пара, вы что, на разных берегах находитесь? Вальс танцуют, находясь близко друг к другу!» Надя ее игнорировала.
Во время большого квадрата она корила себя за то, что бросает взгляды в ту сторону, где танцевали Паша и миловидная девочка. «Веду себя так, как будто у меня гордости нет. И булка эта с изюмом. Какой позор! Ты ему не нужна, значит, и он тебе не нужен!» – уговаривала себя Надя и чувствовала себя несчастной.
Из маминой мастерской доносились всхлипывания. На цыпочках Надя подошла к двери и приоткрыла ее. Мама сидела спиной в комбинезоне, в котором всегда рисовала и на котором не осталось свободного места от краски. Она водила по холсту большой кистью, покрывая его полосами разного цвета, плечи ее тряслись. Надя так и застыла. Немного поколебавшись, она поспешила в папин кабинет:
– Пап!
– Что, Надюша? – Он сидел за столом и проверял чертежи.
– Там мама…
Он поднял голову и нахмурился.
– Что-то с мамой не в порядке, – еще раз сказала Надя.
Казалось, он только сейчас понял, что она пытается ему сказать, поднялся и, обеспокоенный, быстрым шагом вышел из кабинета. Надя не стала подглядывать. Только когда кралась на цыпочках в свою комнату мимо мастерской, расслышала, как мама говорила:
– Мне сегодня приснилось, что нас четверо. Не могу!
Надино сердце сжалось: ей хотелось забрать всю боль себе, только бы мама так не убивалась.
– А утром она смеялась, – сказала Надя папе вечером, когда мама легла спать и они остались на кухне вдвоем.
– Ну, ведь никогда не знаешь, что на душе у человека. Боль все переживают по-разному.
«Да, но многие ли могут чувствовать так же глубоко, как моя мама? Была бы она более поверхностной, тогда ей было бы проще», – подумала Надя, делая глоток уже остывшего чая.
Пашины дни летели быстро. Все вечера и ночи он проводил работая над докладом, даже не готовился к экзаменам, только помогал Диме с историей. Надя иногда присоединялась к ним и за компанию тоже зубрила что-то свое. Но все-таки это было редко. Чаще она отнекивалась или приходила аккурат к тому моменту, когда Паша собирался уходить. Паша ее отстраненность замечал и прекрасно понимал (не без ощутимой боли в сердце), что избегает она только его. С Димой Надя вела себя совсем иначе: улыбалась, смеялась над его шутками. Паша замечал, что они тесно общаются: могут вместе приходить в школу, слушать музыку, поделившись наушниками, гулять вместе. Как-то Паша увидел их в школьном дворе. Надя шла по бетонной возвышенности, которая отгораживала клумбу от детей, и когда она, возвышенность, закончилась, Дима помог Наде спуститься, как помогают в романтических мелодрамах рыцари даме спрыгнуть с коня. Они тогда еще долго стояли напротив друг друга и о чем-то говорили.
Паша уговаривал себя: «Все правильно, вопросы все заданы, ответы получены. Они влюбляются. Все правильно. Ты молодец, эксперимент удался…» Но вечером, дома, дописывая последние страницы доклада, он вдруг с силой ударил кулаком о стену. Костяшки покраснели, а он не чувствовал боли, только злость и какое-то странное, выматывающее отчаяние.
А выпускной неумолимо приближался.
– Красиво у вас, – сказал Дима, оглядевшись.
– Спасибо! – из глубины квартиры послышался голос Веры. – Правда, мне кажется, что как-то музейно, ты не считаешь? Мне не хватает уюта, это папина новая пассия ремонт делала. Чувствуй себя как дома, не стесняйся. Чай будешь?
– Буду! – Дима вошел на кухню, где уже шумел чайник, и увидел дремлющую на подоконнике черную кошку. – Привет, Вишня, – сказал он. Кошка даже ушами не повела.
– Она всегда ведет себя как невежливая английская королева, – сказала Вера, доставая торт из холодильника.
Дима сел за стол:
– А… мама у тебя где? – спросил он.
– Они с папой развелись, друзьями не остались, мама вышла замуж за англичанина. Иногда с железным лицом спрашивает меня, как дела у папы. Я решила закончить школу в России, поэтому живу с папой. Тебе с молоком?
– Нет, спасибо. С мачехой не ладишь?
– Она мне не мачеха, но очень к этому стремится. Да ладно, ничего плохого о ней сказать не могу, но, сам понимаешь, – Вера поставила перед ним кружку, – с мамой она не сравнится. Да ладно, я уже это пережила.
