– Пани позволит, возьму это ad deliberandum.
– А я уже как на Завишу на вас полагаюсь.
Каштеляниц ходил как не свой от двери к окну, от окна к камину и обратно, вздыхал. Разговор ему не шёл, хорошее настроение утратил. Вышел после завтрака, сел на ступени дома и просидел так до полудня. На обед Ядзя ещё не показалась. Яблоновский спросил о ней, мать что-то невразумительно ответила.
Лица у всех были мрачные.
Дуленба согласился взять Гродек под опеку. Мечникова хотела выехать как можно скорее, но и Ядзя была нездорова, и люди нуждались в отдыхе, и приготовления в дорогу были немалой вещью. Всё не клеилось и не шло.
Дуленба, который ни о чём не знал, вырвался после обеда с лишним вздохом:
– С надлежащим респектом, скажу вам, мечникова благодетельница, что отправление этого посла сегодняшним утром немного меня поразило. Не знаю, как он доедет, и не ручался бы, что где в дороге не ляжет. Мне даже его жаль было, бедняга.
Мечникова зарумянилась и смутилась.
– Верь мне, полковник, он сам хотел, – воскликнула она, – сам вырвался, я была против.
– Нужно ему было auctoritate запретить, потому что в такой дороге, в такую пору, с ранами, трудно выйти целым; а парень, каких мало.
Мечникова ответила вздохом.
– Что стало – то стало! – говорил Дуленба. – С респектом, я солдат и привыкший, но его не пустил бы.
На этом кончилось. В глазах мечниковой засветилась слеза, она любила его как сына, но дочку ещё больше. Вечером Ядзя не вышла и на следующее утро тоже. Каштеляниц на софе в своей комнате лежал и вздыхал. Дуленба, с респектом, с издевкой подшучивал. Этого же дня он пытался сложить почтение вдове Доршаковой и сделал старание о том через содействие Горпинки. Девушка бегала два раза, не в состоянии поговорить с пани, в конце концов Дуленба, не отвечая, вошел. Он застал Агафью ещё на полу ошеломлённую, сидящую на подушках, якобы с работой в руке. Взяла её, видно, по привычке, но игла, которой шила очень прилежно, не имела зацепленной нитки; большую часть стежков она делала в воздухе. Когда Дуленба вошёл, она обратила к нему глаза, смотрела долго и, казалось, не узнаёт его.
– Как вы поживаете? Пришёл узнать.
– Как я поживаю? На самом деле, не знаю, – ответила Агафья. – Правда, что ещё могила не поросла травой. А! Это полковник Дуленба!
– Да! Это я, – ответил полковник.
– Вы не знаете? Эти собаки? Они его откопать не могли?
– Никоим образом.
– Похоронили его без головы? Прошу тебя полковник, голову у татар можно выкупить? Правда? Плохой был человек! Но быть похороненным без головы!
– Не думайте уже о том, – сказал Дуленба.
– Рада бы, но не могу, стоит перед глазами. Одни трупы… Эта недостойная Татьяна задохнулась. Когда татары вбежали туда, пообрезали ей уши. Не знаю, похоронил ли её кто. Не годиться, чтобы собаки ели христианские тела.
– Всех похоронили, – прервал вдруг Дуленба, – я велел насыпать курганы и татар даже погрести. Ну, этого достаточно, поговорим о себе.
Агафья посмотрела на него и начала усердно шить, без нитки.
– Мне тут мечникова отдаёт Гродек для управления и опеки.
– А! А! Это хорошо! Я к родителям поеду.
– Но родители в Каменце…
– В Каменце.
– И турки там, – сказал Дуленба.
– А! Правда! Турки.
– Никто вас туду отвести не посмеет.
– И что же мне? Дать похоронить себя? – спросила она холодно.
– Моя пани, – отозвался Дуленба, приближаясь к ней, хотя она отходила, – вы останетесь в замке также под моей опекой, пока что-то не развяжется.
Агафья усмехнулась.
– Если бы не то, что Доршак вас доел при жизни и что нет смысла по нему плакать, не смел бы этого вам поведать так сразу после его смерти.
– Красивая смерть! Псы его ели! – пробормотала Агафья. – И похороненный без головы. Но что же мне хочешь поведать?
– Я бы на вас женился, видит Бог, – сказал неожиданно Дуленба.
Агафья начала смеяться.
– Я старая женщина, – проговорила она, – бедная, больная, оставь меня в покое.
– Но я тебя любил и люблю…
– Нет, нет, нет, достаточно я имела одного мужа! Достаточно! Достаточно!
Она содрогнулась.
– И он меня вроде бы любил, пока не женился, а потом бил меня цибухом и запирал в подземелье, хоть я была верна ему, как собака. Нет, не хочу.
– Но это был плохой человек! – воскликнул Дуленба.
– А кто же может перед свадьбой сказать, каким будет после свадьбы? О! Нет, нет! И потом, храни Боже от смерти, снова без головы!
Она говорила, словно наполовину безумная.
– Не буду настаивать, – кончил Дуленба, – но останься, пани… посмотрим… Если возвращение к родителям будет возможно… боль успокоится, вы меня лучше узнаете.
Агафья очень усердно шила, казалось, смотрит на платок и ничего не видет. Задумчиво покачала головой.
– Я старая женщина, – бормотала она, – не знаю, когда состарилась, потому что мне кажется, что вчера была молодой, но это как-то пришло. Пробудилась побитая; синяки, кровь и седина.
Говоря это, она руками схватилась за разбросанные длинные волосы и начала их разбирать.
– Я тебе покажу – у меня седые волосы, у меня могильные цветки. Кто же женится с седым волосами?
Потом, словно что-то себе припоминая, отпустила пряди и потянулась к Дуленбе, тихо шепча:
– Я забыла снять с него перстенёк, похоронили его с ним, как же я могу идти замуж во второй раз? Кто же знает? Собаки… может, собаки погрызли руки…
Она закачалась.
– Вы нуждаетесь в отдыхе.
– Да, в могиле! – прибавила она. – Раньше это трудно! Кто может спать! Только счастливые спят, а мы? Никогда. Меня сон мучает, я просыпаюсь как после розг: меня он во сне бьёт. Я спать не хочу. На яву его не вижу, во сне постоянно, не хочу спать. Нет!
Дуленбе сделалось неприятно.
– Время это успокоит и сотрёт.
– Конечно, конечно! – начиная снова шить, ответила Агафья.
Думая, что он ей навязчив, Дуленба встал: она подняла к нему глаза.
– Сядь, – сказала она, – поговорим, – мы – старые приятели. Вы всегда были добрым человеком и не били меня никогда цибухом. Даже раз, помню, привезли мне веночек васильков, я держала его в воде. Знаешь! До третьего дня опали!
Это воспоминание Дуленбу расчувствовало; взял её за руку и хотел поцеловать. Она слегка уколола его иглой.
– Оставь же в покое! Оставь! Это уже не руки; я раньше имела красивые и белые, а эти, это кожа да кости, и грязные – не для целования.
Она вздохнула. Якобы сшитый платок она положила на колени, начала его растягивать, слёзы падали на него.
– Вы ещё ничего не знаете. Ничего! Ничего! Какого я имела милого ребёнка! Это была доченька; глаза чёрные, большие, уста малюсенькие. Если бы вы видели эти пухлые ручки! Съесть хотела её поцелуями. Кормила её сама. Он пришёл пьяный, от слова к слову, начал меня бить. Меня охватил гнев, еду желчь отравила… и ребёнок умер.
Она закрыла глаза.
– Найду там, на другом свете, Марину, потому что есть ведь другой свет? Но его там не будет, ибо должен быть и третий свет.
Дуленба слушал и чувствовал, что временами у него собирались слёзы, опустил голову.
– Несчастная женщина! – сказал он в духе.
Словно забыв о ребёнке, Агафья вдруг спросила:
– Скажи же мне, когда могила зарастёт?
– Скоро, скоро, весной, – сказал полковник, – но не думай о том. – Если это нужно для вашего покоя, я прикажу её обложить дёрном.
– Да! Да! Обложить дёрном. Обманем время и сердце, скажем себе, что это уже очень старая могила. Но в ней перстенёк…
Дуленба снова встал… Агафья казалась ему какой-то более сознательной. Она позвала Горпинку, которая была в другой комнате.
– Принеси полковнику сорбет, воды, что хочет, кофе, пусть не уходит. Одной мне страшно… только цибуха нет! Нет! Мог бы меня им бить! Не могу переносить его вида.
– Помилосердствуй, пани! Кто же может поднять руку на женщину?
Агафья начала к нему присматриваться.
– Не веришь? – рассмеялась она. – Потому что жены не имел! Жёны бывают злые, а мужья бывают пьяные!
Должны были даже позвать полковника – так у вдовы засиделся; выходя, он с лица вытирал капли пота.
– Dulcia recordatio praeteritorum, – бормотал он. – Вот оно что!
* * *
На второй день вместе с матерью вышла Ядзя, бледная, с немного покрасневшими глазами, но спокойная. Каштеляниц очень заботливо её приветствовал, спрашивая о здоровье: она немного посмотрела на него, поблагодарила его тихо и ушла. Даже ксендз Жудра находил, что она почему-то очень изменилась, приписывая это впечатлениям, среди которых меньше чувствуется боли, но она приходит только после них, когда измерит опасность. Мечникова была постоянно сильно занята, поэтому не удивительно, что оставила Яблоновского и ксендза Жудру, а на хозяйстве вместо себя Ядзю. Каштеляниц пробовал с ней различными способами вести оживлённый разговор, а она была холодна, прерываема и церемонна. Различным тоном он пытался его начинать – не шёл ни с какого. Ядзя слушала отвлечённо, отвечала коротко, часто, казалось, не слышит и не понимает. Кто-нибудь другой впал бы в отчаяние, каштеляниц имел ту счастливую уверенность в себе, которая не даёт себя сломать; впрочем, достаточно ему было смотреть в прекрасные глаза Ядзи.
