Поэтому, когда начал прощаться, она первая нежно его поблагодарила и добавила:
– Не откажи мне, каштеляниц, я знаю, что тебе всего хватает и что в доме всего имеешь вдоволь, но я от имени мужа должна просить, чтобы ты принял маленький сувенир от меня.
И тогда открыла лежащую на скамье богатую позолоченную саблю.
Каштеляниц покраснел, целуя её руку.
– Пани мечникова благодетельница… если кто и должен благодарить, так это я вас; по вашей милости я пережил в замке самые прекрасные дни, а когда они кончаться, мне будет грустно по ним и сердце будет вырываться за вами. А! Наказывай меня, пани, как хочешь, за мою смелость. Правда, что я молод, правда, что над собой не властен, что завишу от родителей, но моим сердцем я один только обладаю, а его, видит Бог, отдал всё пане мечниковне, и на веке.
Говоря это и целуя руку мечниковой, он опустился перед ней на колени.
– Под вашу опеку отдаюсь! – воскликнул он.
Пани Збоинская зарумянилась и, кладя палец на усту, подняла его с земли.
– Встань, пане каштеляниц, ради Бога, встань, прошу.
От волнения она не могла говорить.
– Если ваше чувство к нашей дочке постоянное и настоящее, – сказала она наконец, – если Ядзя будет вам благоволить, ежели каштелянство позволит, я от сердца благословлю.
– Ничего не знаю, – с запалом начал Яблоновский, – кроме того, что я люблю панну мечниковну от всего сердца и что был бы самым счастливым, если бы её за sociam vitae мог взять. О том стараться, к этому стремиться не перестану, а в вас хочу иметь моего защитника и о вашей милости умоляю.
После такого начала дела мечникова немного от радости поплакала, вытерла слёзы и, сев на стул, а перед собой посадив каштеляница, начала с ним более продолжительную беседу о его семье. Та ей достаточно была известна из общественного отголоска; что-то ближе о ней хотела узнать.
Будучи в том расположении, Яблоновский признался во всех своих тревогах и надеждах, клянясь, что, если бы какие препятствия появились, предпочитает ждать лет двадцать, чем вырвать надежду на счастье.
Запал, с каким он говорил, безмерно охватил мать, которая обещала всяческую опеку и посильную помощь. После чего каштеляниц, поцеловав её руку, просил ещё, как о милости, чтобы мог увидеть мечниковну и хотя бы минуту с ней поговорить.
Удовлетворяя его просьбу, пошла пани Збоинская в боковушку за дочкой и вместе с ней сразу вернулась в первую комнату. У Ядзи было хмурое личико и грустный взгляд, а когда каштеляниц резко к ней подошёл, не могла удержаться от отступления на несколько шагов.
Мечникова имела что-то для распоряжения, поэтому каштеляниц и Ядзя остались одни в углу обширной комнаты.
Кавалер начал говорить, как ему неприятно и грустно оставлять такое милое личико, по которому должен чувствовать вечную тоску. Спокойным голосом поблагодарила мечниковна за все для них предпринятые труды, заверяя, что останется ему благодарна. Поклоном она хотела этот разговор быстро закончить, но Яблоновский приблизился и придворными комплиментами и горячими словами начал взывать к памяти и милосердному сердцу.
Панинка сильно краснела.
– У меня есть надежда, что, когда война закончится и я буду свободным, Бог даст, вспомню, приеду в Межейевицы. Как же меня примет панна Ядвига?
– Как можно более гостеприимно мы будем стараться принять каштеляница у нас и с благородным сердцем.
Он посмотрел, вздохнул, но взгляд упал на опущенные веки, а вздох развеялся не услышанным.
Ядзя поклонилась второй раз, желая окончить разговор.
Каштеляниц напрасно старался его растянуть, она развернулась и быстро ушла.
К нему пришла мечникова.
– Я не имею милости у панны Ядвиги, – сказал он, вздыхая.
– Ребёнок робкий, несмелый… это придёт поздней, имейте терпение, я над ней работать буду.
Каштеляниц поцеловал ещё руку мечниковой, а так как время было позднее, он должен был уже попрощаться. Потом он велел подать вина, пригласив двор и товарищей по путешествию, Сениуту и ксендза Жудру, и как-то великая грусть, какую имел на сердце, немного исчезла и притупилась.
На следуюущее утро каштеляницу нужно было возвращаться и, хотя охотно бы ещё здержался, должен был рад не рад двинуться.
Уставшие кони и люди требовали отдыха хотя бы на один день. На благодарение Богу за чудесное спасение послала мечникова прекрасный дар в монастырь, прося назавтра о благодарственной службе. Ксендз Жудра написал письмо к ксендзу приору Заяцу, а Никита понёс его до наступления дня к доминиканцам.
Как раз выбирались на мессу, когда долго ожидаемый с возвращением Никита, притащился из монастыря, но такой мрачный и подавленный, точно его там какое несчастье встретило.
Он остановился в воротах со сложенными руками и, казалось, раздумывает, что предпринять. Наконец он повернулся к ксендзу Жудре и отвёл его в сторону.
– Что ты мне оттуда принёс, что так собираешься, как чайка за море? – спросил капеллан.
– Беда, беда, – сказал Никита, – уж я предпочёл бы ничего не говорить.
– Что там?
– Ведь наш Янаш без надежды на жизнь лежит у доминиканцев и уже, я слышал, его к смерти приготовили. Впустили меня в инфирмерию, где он лежит, я не узнал его и если бы мне не сказали, кто знает, мог бы его распознать. Отправли его на погибель… едва дотащился туда и как упал, так уже не встал. Пришла какая-то злая горячка, хотя всякие средства спасения были, но слишком поздно! Такого человека погубить! Боже мой!
И Никита заплакал.
Начался тогда спор, говорить или нет.
Беспокоить напрасно мечникову, казалось, не было необходимости, когда уже никакого спасения не было. Они шептались так потихоньку, когда дверь, у которой они стояли, отворилась и с заломанными руками выбежала из них заплаканная Ядзя.
Она бросилась к Никите.
– Ты видел его?
Придворный смешался, видя, что был подслушанным, не знал, как ответить. Ядзя вскрикнула и побежала как бессознательная к матери. Мечникова как раз выбиралась с чётками и книжкой в костёл, когда, увидев дочку в таком состоянии, не зная, что могло случиться, догадываясь о чём-то жестоком, подбежала к ней, встревоженная.
– Что с тобой, Ядзя! Ради Бога!
– Мама! Он умирает, – воскликнула она, в отчаянии заламывая руки и падая на колени, – он умирает.
– Кто?
– Янаш!
Мечникова стояла ошеломлённая, когда вбежал ксендз Жудра, а за ним Никита. Всё открылось.
Встревоженная пани Збоинская приказала немедленно запрягать, закрыла, однако, сперва дверь и, оставшись наедине с дочкой, пыталась её утешить.
– Весьма прекрасна любовь ближнего и братская любовь к сироте, – сказала она потом, немного суровей, – но пусть Ядзя не забывает, что люди не привыкли к такой приязни, плохо её видят и плохо объясняют. Чужой человек, на милость Божью!
– Как это – чужой, матушка? – прервала Ядзя. – Мы вместе воспитывались, я привязалась к нему и не могу не плакать, когда из-за нас и по нашей причине умирает.
Мечникова, сама сильно смешанная, сразу прервала разговор, вытерла глаза Ядзи, бросила ей вуаль на лицо и велела подавать калебку. Всю дорогу ехали молча, мать слушала рыдания дочери и делала вид, что не знает о них. Карета подъехала прямо к костёлу, когда звонили на торжественную заутреню, таким образом, они сразу вышли, опустились на колени, а ксендз Заяц уже из ризницы подходил к алтарю с ассистенцией. В течении всего времени богослужения у Ядзи голова была опущена на лавку и она плакала.
Самая горькая минута подошла, пожелала пани Збоинская увидеть больного, а дочь оставить, чтобы избавить её от болезненного впечатления, но Ядзя решительно сопротивлялась, начала целовать ей руки, хотела упасть в ноги, и мечникова, боясь людских глаз, поддерживая мир, была вынуждена взять её с собой.
Янаш лежал в отдельной келье при инфирмерии. Была она маленькая, с одним окном, с простым тапчаном и столиком в головах его. Брат послушник сидел при больном, читая молитвы. Неописуемо грустное зрелище поразило их. Пожелтевший, исхудавший, с закрытыми веками, с открытыми устами, с забинтованной головой, Янаш лежал наполовину уже умерший. На столике стояла погасшая громница. Несколькими часами ранее его готовили к смерти, хотя чуть-чуть был в сознании. На обнажённой груди были видны шрамы от татарских стрел и медальон Ядзи. Мечникова и Ядзя остановились на пороге, но девушка, взволнованная, забыла обо всём, вырвалась, припала к ложу, встала на колени и холодную свесившуюся руку больного взяла в горячие ладони.
Умирающий вздрогнул, задвигалась голова, прикрылись уста, медленно поднялись, казалось, отяжелевшие веки.
Тихим голосом, словно призывала его вернуться к жизни, Ядзя шепнула:
– Янаш! Янаш!
Этот голос, едва слышимый среди монастырской тишины, дошёл до уха больного, Янаш задвигался снова, но голова, чуть немного приподнявшись над подушкой, упала на неё и веки обратно замкнулись. Мечникова не смела уже отрывать дочку от него.
