Тихим голосом, словно призывала его вернуться к жизни, Ядзя шепнула:
– Янаш! Янаш!
Этот голос, едва слышимый среди монастырской тишины, дошёл до уха больного, Янаш задвигался снова, но голова, чуть немного приподнявшись над подушкой, упала на неё и веки обратно замкнулись. Мечникова не смела уже отрывать дочку от него.
– Янаш! – громче позвала Ядзя, почти приказывающе.
Больной открыл глаза, повёл бледным взглядом; побледневшие глаза задержались, остановились на лице Ядзи и, казалось, черпая из неё силу к жизни, отворялись всё больше. В них засветился какой-то блеск, словно от излучения, отражённого от глаз Ядзи. Она чувствовала его холодную руку в своих ладонях. Голова поднималась, двигалась, сон, казалось, рассеивается. Больной поглядел вокруг, не веря себе. Через мгновение, словно утомлённый, закрыл веки, упал снова и тяжёлый вздох вырвался из его груди.
– Янаш! – уже громко позвала Ядзя.
Губы больного задвигались.
– Кто меня зовёт?
– Я! Сестра! – воскликнула Ядзя. – Ты должен жить, ты обязан жить, я не хочу, чтобы ты умирал!
Последний её выкрик был полон боли и мольбы.
Мечникова стояла бессильная; по её лицу текли слёзы, хотела было отозвать дочку, чувствовала себя прикованной к земле, смотрела как на чудо на эти призывы к жизни, текущие от сердца и довершающие чудо на её глазах.
Корчак вскочил и сел, весь задражал. Открылись большие глаза, рукой потёр лицо, смотрел и узнавал мечникову, Ядзю, но не мог мыслью охватить порванной нити жизни.
– Янаш, ты будешь жить! – громко начала Ядзя. – Ты должен жить, ты не умрёшь!
Больной заёрзал, словно сопротивлялся приказу, словно ему от порога смерти тяжело было возвращаться к жизни, но сознание, сила, дыхание оживляли уже того, кто был почти трупом мгновение назад.
Мечникова подошла в свою очередь.
– Мы с тобой, Янаш, – сказала она, – не оставим тебя. Бог милостив, силы вернутся. У тебя есть опека, ты не один. Мы с тобой.
Пришедший в себя долго молчал.
– Гродек… Монастырь… Убили татары… не знаю, забыл, – отозвался он, – нужно ли жить? Не могу… нет сил встать, но буду послушным. Пани прикажет ехать? Я еду, за край света. Никита… коня… Где я?
Ядзя, видя его состояние, начала успокаивать мягким голосом.
– Отдохни, мы будем присматривать за тобой, не поедешь один, с нами, но нужно выздороветь, нужно жить.
– Нужно жить, – повторил, вздыхая, больной.
Не мог, однако, долго держаться и хотя рукой упирался о стену, упал на подушки. Брат-аптекарь, который минуту назад стоял на пороге и смотрел эту сцену, теперь не спеша вошёл, неся напиток, который сначала приправил.
– Бог милостив, чудо – кризис! Нужно ему дать пить, – сказал он и подал ему кубок.
Ядзя взяла его из рук ксендза и приблизила к больному. Нагнулась над ним и шепнула:
– Янаш, нужно это выпить.
Послушный, он вытянул дрожащую руку, ища кубок, но Ядзя сама приложила ему чашу к опухшим губам.
– Пей, – сказала она, – и пусть этот напиток даст тебе жизнь.
Янаш отворил глаза, уставил их в неё с непередаваемым восхищением и начал пить, и выпил до дна. Тогда его глаза закрылись. Ядзя отошла.
– Теперь нужно ему дать заснуть, – шепнул монах, – а я останусь теперь при нём. Бог милостив – у меня есть надежда.
Мечникова этим воспользовалась, чтобы схватить Ядзю и оттащить её от ложа. Она дала себя забрать, ничего не говоря, только с порога ещё раз посмотрела на засыпающего. Он, как бы почувствовал этот взгляд, открыл глаза, мягко улыбнулся и закрыл их.
В коридоре стоял ксензд приор Заяц, который смиренно запрашивал мечникову к себе на отдых. Она, может, отказала бы, желая отдохнуть свободней в гостинице, но Ядзя еле держалась на ногах; ей было нужно прийти в себя. Часть жизни отдала ему.
Никита остался при больном.
От приора узнали подробности болезни Янаша, который едва дотащился с горячком до городка и залёг в гостинице. В разговоре ксендз Заяц бросил слово:
– Памятна Янова победа…
– Какая? – подхватила мечникова, ёрзая на стуле.
– А, стало быть, вельможная пани благодетельница, вы до сих пор ничего не знаете? – воскликнул ксендз Ян. – И я буду так счастлив, что вас первым об этом уведомлю! Дошла до нас через львовскую границу радостная новость, что король наш Ян, едва прибыв под Вену, venit, vidit, vicit! Бесчисчисленную силу турок, которая осаждала Вену, разбил на голову и рассеил; неимоверные сокровища достались в наши руки. Взята руками детей наших великая хоругвь пророка. Бог дал нам триумф в защите Евангелия.
Из всех грудей вырвался крик, благодарственно сложили руки.
– Может ли это быть? – восклицала пани Збоинская.
– Это несомненная вешь, потому что к её величеству королеве прибыл гонец с письмом, которое король написал в палатке визиря… По всей стране бегают гонцы, все костёлы оглашаются благодарственной песней святому Амброзию; все тешатся и радуются, что нам было дано сокрушить эту мощь и нашей кровью крест Христа от поругания защитить.
Радость и воодушевление оживили всех и если бы не болезнь Янаша, мечникова побежела бы как можно быстрей к дому, чтобы узнть чего-то больше, подробней о муже, который был под боком короля.
На обратном пути мечникова была тронута вдовойне: полученной новостью и зрелищем, какое имела перед очами. Ядзя мрачная, заплаканая, молчащая, ехала, словно стядысь этого момента воодушевления у ложа больного. Мысль матери с ужасом возвращалась к этим минутам. Она почувствовала всю силу привязанности, какая проявлялась в этот решительный момент; тревожилась за будущее.
Ядзя, чуть вернувшись в гостиницу, побежала, почти престыженная, в свою боковушку и там упала на ложе, молясь и плача. Она боялась показать слёзы перед матерью.
Прежде чем наступил вечер, два раза имели новость из монастыря. Прибыл от брата Сениута и донёс, что больной проснулся и довольно долго разговаривал с Никитой, что чувствовал себя, видимо, лучше. Потом прибыл сам Никита с более весёлым лицом, объявляя также, что «паныч» теперь даже, под вечер чувствовал себя гораздо более сильным и как бы из могилы встал, так как с миром уже было попрощался навеки. Собрав для больного, что ему могло быть потребным, он выбрался к нему на ночь и собирался уже уходить, когда Ядзя тайком выбежала и шепнула ему, чтобы передал ещё привет Янашу от неё. В знак она дала ему, не зная что дать, платочек, который сняла с шеи. Никита расчувствовался, поцеловал ей руку, платок как можно заботливей спрятал и как можно быстрее удалился.
На следующее утро Сениута, проведав брата, сел на коня, дабы вернуться домой. Мечникова была неуверена, что с предпринять. Вчерашний день сделал её хмурой и задумчивой; хотела ехать и колебалась, и не смела, совсем с Ядзей не говоря ни о Янаше, ни о дальнейшей поездке. Видимо, избегала этого предмета.
* * *
Через три дня Янаш уже мог встать и самостоятельно пройтись по келье, был, однако, слабый и изменившийся до неузнаваемости. Казался значительно старше. Тяжёлая болезнь и беспокойство забрали молодость с собой. Никита сильно настаивал, чтобы Янаш, сев в карету вместе с ксендзом Жудрой, ехал в Межейевицы, где один воздух должен оздоровить. Дорога не была страшной, потому что от Старого Константинова они могли не так уж спешить, щадить уставших коней и людей. Брат аптекарь, правда, не советовал выставляться на осенний воздух, мечникова молчала, Янаш тоже.
Ядзя два раза была с матерью у больного, но, почти престыженная тем, что первый раз показала себя так неосмотрительно, была теперь более холодной и на вид равнодушной.
Спустя несколько дней потом Янаш чувствовал себя настолько сильным, что сам начал готовиться к дороге. Назначили время отъезда, один день ещё давая на отдых; наконец, после мессы по случаю отъезда, Корчак, поблагодарив отцов за их гостеприимство, собрался в местечко, где уже в готовности стояли кареты и люди. По правде говоря, он не мог ещё долго идти своей силось, не задыхаясь, но с каждым днём и часом было ему лучше. Теперь спешила неспокойная мечникова. Ежедневно приходили вести о венской нужде, а о муже спросить было не у кого. Осень была довольно сухая и ясная, поэтому и волынские дороги были не испорчены. На каждом ночлеге встречали проезжающую шляхту, которая рассказывала новые чудеса о погроме турок. Ядвизию тем развлекали, как Каменец и Подолье из рук их были вырваны; другие о суровой мести объявляли. Все, однако, согласились с тем, что одержанная победа была великой гордостью в глазах Европы и могла заново поднять славу рыцарства… О нескольких погибших под Веной уже знали, о нескольких раненых из храбрейших командирах и особах, оставшихся при короле; только о мечнике было глухо.
Ксендз Жудра повторял, что это как раз было наилучшем, что никаких новостей не имели.
Мечникова вздыхала и молилась. Так двигаясь дальше и всё ближе приближаясь к знакомым околицам, на ночлеге в Подлясье удачно наткнулись на соседа. Был им старый пан хорунжий бельский, друг мечника, фермер и великий законовед, человек добрый и известный, но ворчун и зануда, добытчик, неустанно обеспокоенный своими фольварками и делами. Хорунжий имел чрезвычайную охоту покупать земли и имущество, покупал что только мог, часто без денег, выкручиваясь по-разному, не всегда выходя счастливо, а на старые годы набрал проблем на голову огромное количество. А так как те имения были очень разбросаны, хорунжий постоянно был в дороге от одного к другому, ни за одним, видимо, уследить не в состоянии. Встретили его как раз переезжающего из Люблинского в Подляское, где закупил огромные территории болот и песков, которые ему ничего не давали. Ехал поглядеть, не сможет ли сжечь торф и перегнать его в дёготь.
