Он влюбился как юноша, который обязательно нуждается в любви, а так как избранный предмет действительно был потрясающим, любовь становилась импульсивной и неудержимой. Поэтому он навязчиво просиживал при мечниковне. Мать, проходя, могла это видеть. Не говорила, однако, нечего и, конечно, радовалась, что Ядзю это развлечёт, а кто же знает, чем это может кончится.
По какой-то случайности наткнулся Яблоновский на имя Корчака: лицо Ядзи оживилось, глаза заблестели, уста отворились.
– Как вам кажется? – спросила она. – Заедет ли Янаш в Межеевицы? А потом, а потом, сумеет ли достать до отца?
– Насколько я тут Янаша видел, – отпарировал каштеляниц, который не догадывался ни о каких особенных причинах, – мне сдаётся, что он везде справится.
– Но он был раненый! – вздохнула Ядзя.
– Молодость шибко лечит раны, особенно когда лелеять себя нет времени.
– Где он теперь может быть! – отозвалась задумчиво девушка.
– О! Что касается этого, отгадать трудно! – ответил, смеясь, каштеляниц.
– А мы когда выступим? – спросила Ядзя.
– Ну, этого не знаю, – сказал Яблоновский, – мне сдаётя, что послали за Сениутой, который должен присоединиться к нашему кортежу, а он, как местный и наилучше знающий, где обращаются татары, какие дороги безопасны, определит, когда следует ехать…
– А! Сениута! Тот, что нас сюда от Константинова проводил! – вздохнула Ядзя.
– Я бы рад, чтобы мы Сениуту ждали как можно дольше, – любезно добавил Яблоновский, – чтобы он нас тут держал как можно дольше, чтобы дорога была медленной, очень медленной.
– Это почему же? – спросила Ядзя.
– Потому что я дольше мог бы пользоваться милым обществом.
– Ксендза Жудры? – промямлила девушка.
Каштеляниц рассеялся.
– О! Я высоко его ценю, – кланяясь, говорил каштеляниц, – но, но, однако, ваше общество.
– Моё? – с удивлением говорила Ядзя. – Я прошу у вас прощения, но я вас не понимаю. Моё общество мало вас может развеселить. Я простой деревенский ребёнок, вы привыкли к двору.
– Но вы могли бы быть его украшением! – говорил каштеляниц.
– Пусть меня Бог убережёт от этого, – отозвалась Ядзя, – чтобы я когда-нибудь была вынуждена на нём выступать. Боюсь его и… предпочитаю эту жизнь, к которой привыкла.
В этой форме и не дольше бывали разговоры каштелянца с Ядзей, которая, казалось, терпит из послушания. Ксендз Жудра, как молчащий свидетель, ходил, задумчивый, по комнате, изредка заходил Дуленба, который стерёг Агафью, спокойно сидящую над странной своей работой, с иглой без нити; иногда присаживалась мечникова и тут же что-то себе припомнив, уходила.
С нетерпением ждали Сениуту. Дуленба, между тем, делил себя между лагерем и вдовой. Сразу на следующую ночь после погребения Доршака полковник напал на своеобразную мысль. Он достал в замке доски, велел из них сбить гроб и, выбрав людей, которые ничего не боялись, на рассвете раскопал могилу Доршака. У него был с собой саван и этот последний деревянный домик, поэтому велел без угрызения совести достать тело и, пользуясь перекладыванием его в гроб, осмотрел руки трупа и с пальца снял перстенёк. Он зафексировал потом убийство века, сам бросил на глаза землю, могилу приказал сделать большой, обложить её дёрном и прикрыть каменьями.
Отмыв этот перстенёк, Дуленба надел его на палец и поехал к Агафье. Застал её сидящей в том же самом месте, но старанием Горпинки немного приодетую и с причёсанными волосами.
Когда он вошёл и сел при ней, она спросила, не поросла ли уже могила?
– Я приказал обложить её дёрном и камнями сверху прикрыть, – сказал Дуленба. – За это старание судьба меня наградила, так как в том месте нашёл перстенёк.
– Гм? Перстенёк? Какой? – воскликнула Доршакова. Посмотрела на его руку, зарумянилась и вскрикнула.
– Это не может быть!
Дуленба показал кольцо ей вблизи, она покачала головой.
– Особенное событие. – И начала снова шить.
В этот день она была более спокойной, они говорили о прошлых временах.
Вечером приехал Сениута и прямо с коня пошёл к мечниковой. Когда о нём объявили, она побежала ему навстречу.
Он до колен поклонился шапкой, смеялся и покручивал усы.
– Ваш слуга, ясно пани, прибыл!
– Пане Сениута, что слышно? Мы можем ехать? Где татары? Не устроят на нас засады?
– Кто там в этом собачьем крае, с позволения, за что ручаться может! – сказал Сениута. – Я, как утром просыпаюсь, всегда благодарю Господа Бога, потому что голову на плечах нахожу. – И он замолчал, переступая с ноги на ногу.
– Впрочем, – добавил он, – я посылал шпионов. Татары голову сами себе усекли, не так страшны. У их мурзы Шайтана тут сына убили, не очень советует идти новой беды искать. Сброд сюда собрался, потянулся как на великую экспедицию, потому что их какими-то сокровищами ввели в заблуждение; теперь снова рассеялись в степи. Если бы даже вырвалась банда, то немногочисленная.
Решили тогда после совещания, что Дуленба стянет у границы отряд, заслоняя от нападения, а мечникова под конвоем каштелянца, Сениуты и нескольких десятков человек должна была выступить, пока в Константинове не остановится на отдых. Далее уже дороги были безопасны.
Запретили разглашать об отъезде из страха шпионажа, потому что парубков Доршака и некоторых людей из городка почитали за шпионов. Выезд должен был быть неожиданным. Тайно назначили ближайший день. Незаметно нагружали возы. Этим управлял Никита. Люди мечниковой очень радовались, так как им срочно хотелось домой. Сениута через два дня предсказывал погоду, необходимую для путешествия.
Наконец, после утренней мессы, на рассвете, быстро начали запрягать возы, седлать коней и готовиться к дороге. Сениута, как страж, выступал в авангарде, каштеляниц стоял у кареты со стороны Ядзи. Мечникова уже сидела, когда неожиданно заступила дорогу в чёрном платье пани Доршакова.
– Что я тут буду делать одна? – воскликнула она, заламывая руки.
– Полковник Дуленба остаётся! – отозвалась мечникова. – Он обещал мне опекать вас.
Агафья огляделась.
– А да! Этот Дуленба! – пожала она плечами. – Пусть будет Дуленба, а вас пусть Бог счастливо ведёт!
Она огляделась и подала полковнику руку.
– Мечникова меня вам отдаёт, она – пани, что делать? Нужно слушать.
Карета уже выкатилась из замка по заново сколоченному мосту, а за ним была видна стоящая в чёрной одежде Доршакова, которая смотрела как ошеломлённая то на отдаляющуюся кавалькаду, то на свеже насыпанную могилу. Ядзя обернулась несколько раз на замок, на околицу, которая ей некогда казалась такой красивой и весёлой, а теперь грустной. Она столько тут пережила и с таким разным чувством возвращалась домой. До её ушей доходило щебетание весёлого каштеляница, но она не могла его понять. Мечникова читала «Под Твою защиту».
Утро было уже холодным, но ещё прекрасным и ясным, кони – хорошо отдохнувшими. Таким образом, после того, как проехали овраги, когда каретка выбралась на более ровные дороги, двигались довольно быстро. Сениута скакал рысью и побуждал к поспешности, дабы как можно быстрей выехать из околицы, которую ещё считал опасной. Счастьем, страхи были напрасны и, кроме групп людей с возами и зерном, едущих на рынок, до Константинова не встретили почти никого. Яблоновский в первый день был в весёлом насторении и развлекался как мог, собой, разговором, конём, над которым шутил, и стрельбой по птицам, какие там появлялись.
Ядзя эту дорогу воспоминаний проделывала молча.
Яблоновскому дальше Константинова ехать было нельзя и не было необходимости.
Наконец на второй день поспешного путешествия показался доминиканский монастырь и замок, а каштеляниц при виде города тяжко вздохнул. Не воспользовался больше путешествием, но влюбился уже так, что решил за собственную руку мечниковой в ноги пасть и панну просить. Падал густой мрак, когда они остановились в местечке и заняли бывшую гостиницу, в которой Сениута спешился, чуствуя себя таким измотанным, что визит к брату отложил на следующий день.
Поскольку путушествие было чрезвычайно ускоренным и утомительным, а люди и кони голодными, скоро все, чувствуя себя в безопасности, разложились весёлым лагерем. Мечникова распорядилась об ужине и пригласила на него каштеляница. Люди чувствовали здесь себя как дома, прояснились лица, прошлое казалось сном. Говорили о нём весело. Каштеляниц был грустный и смущённый, за ужином говорил мало. Сразу после него Ядзя ушла в боковушки, ксендз Жудра потянулся в противоположную, к Сениуте, Яблоновский остался один на один с мечниковой. Была она к нему так по-матерински ласкова, что придала ему смелости. Поэтому, поборовшись с собой какое-то время, каштеляниц подошёл к ней якобы с прощанием. Мечникова приготовилась памяткой отблагодарить за его опеку и из того сокровища взятую саблю, украшенную агатами, велела принести.
Поэтому, когда начал прощаться, она первая нежно его поблагодарила и добавила:
