Ксендз Жудра первым его увидел и узнал. Хорунжий оторвался от дорожного бигоса, за которым как раз сидел, и начал его обнимать.
– Значит, возвращаетесь? Целые! Слава Наивысшему! Уж об остальных не спрашиваю, – воскликнул он. – До нас тут какие-то страшные и глупые вести доходили.
– О, действительно, мы пережили суровые перепетии, – отозвался ксендз Жудра, – но Бог сохранил и порадовал нас vicroria, вести о которой до нас в дороге дошли. Но о мечнике до сих пор ничего не знаем.
Хорунжий почему-то закашлял, поправил ремень, потёр чуприн у.
– Не слышал ничего, – сказал он коротко, но глазми так странно повёл по ксендзу, как бы солгал, к чему не был привыкший.
– У вас нет писем? – спросил он.
– Может, в доме ждут.
Хорунжий смолчал, просил на бигос, ксендз отказался, начались рассказы. Потом старик потёр усы и собрался идти на поклон к мечниковой, но сперва поспешил что-то шепнуть людям.
Была организована беседа с пани мечниковой: об общих делах, de publicis, о соседстве, о Межейевицах. Хорунжий ручался, что почти ничего не знает, потому что постоянно на колёсах. Однако, казалось, что он как-то кусает себя за язык. Посидев какое-то время, он попрощался с соседкой и с ксендзом Жудрой пошёл в другую комнату.
Он казался капеллану каким-то странным: говорил, прерывался, начинал заново, не заканчивал – смотрел ксендзу в глаза, казалось, размышлял. Наконец он взял его под руку.
– Ксендз, – сказал он, – тут нечего наматывать хлопок. Не хочу быть послом плохих вестей, может, это есть несомненная вещь, но – чтобы мечникова insperate не доведалась – говорят, что мечник под Веной ранен. Получил пулю и то в ногу. Нога – как у Ахиллеса, так и у нас – самая опасная вещь.
Ксендз Жудра встрепенулся и заломил руки.
– Могут быть байки, – прибавил хорунжий, – но хочу, чтобы вы знали о том, дабы вас это не поразило вдруг.
Обеспокоенный капеллан молчал.
Лошади хорунжего были готовы, сел он, поэтому, и сразу тронулся в путь. Ксендз Жудра побежал к Янашу, который в дороге не только не ослаб, но чувствовал значительно лучше. Ксендз не мог удержать при себе несчастливой новости – поверил её Корчаку. Янаш как молнией был поражён. Он любил мечника как отца, почитал выше всяких слов – ослабленный, он не мог удержаться от слёз. Быстро, однако, вытерев слёзы, объявил ксендзу Жудре, что, если новость подтвердиться, он незамедлительно поедет к мечнику, хотя бы его на другом конце света искать было нужно. Перед последним ночлегом, который выпал за три мили от Межейевиц и откуда люди вперёд должны были быть высланы, и Янаш выбирался с ними, нагнал их знакомый подкоморий бжеский, Броховецкий, дальний родственник мечника, человек средних лет, большой болтун, славный оратор, галантный с дамами, которые его лет десять высмеивали. Ксендз Жудра хотел поймать его, дабы предостеречь, что мечникова ни о чём не знает, когда подкоморий подбежал к колебки и сразу начал с соболезнований.
– Пани мечникова благодетельница! Что за счастливая встреча! – воскликнул он с восхищением, уставляя в неё глаза, потому что был её великим поклонником. – Я вижу, что вас эта весть к дому гонит возвращаться, но ничего такого страшного, нет ничего страшного, а я её геройскою нахожу.
Мечникова побледнела, вытянулась.
– Говори, умоляю! Что же случилось? Я ни о чём не знаю!
Подкоморий сразу остолбенел и замолчал, но сворачивать уже было поздно. Ударил ладонью по устам.
– Вот я дал маху! – крикнул он. – Вот те на! Ничего нет! Люди болтают, якобы мечник был ранен: нет ничего определённого. Байка это, должно быть, когда пани благодетельница ничего не знает.
Мечникова заплакала, Ядзя вскрикнула, прибежали люди, Буховецкий стоял как вкопанный.
– Проклятый язык! – бормотал он. – Свербило мне плести! А это Божье наказание! Значит, никогда от этого не отучусь!
– Откуда вы это знаете? Подкоморий, милостивый государь, говори! – воскликнула мечникова.
– Бубнят все, плетут, ничего не знаю.
– Что же говорят? Смилуйся, что говорят? Какая рана?
– Якобы выстрел в ногу, но это ничего – нога… Что же нога?
– Он всегда на ноги и так жаловался, – проговорила мечникова. – О, мой Боже!
Упали тогда неожиданные проблемы на несчастную женщину. О ночёвке не было речи. Дороги, известные хорошо, позволяли ехать ночью, а ближе к утру ещё светит луна. Приказали попасть в местечко, расспрашивая Буховецкого, который постоянно жаловался на свою долгоязычность. Ксендз Жудра не признался, что о том уже знал от хорунжего. Замешательством, которое произошло по этой причине, воспользовался только Янаш, потому что в первый раз на пороге он мог приблизиться к Ядзе, в первый раз с той минуты, для него памятной, в доминиканской келье, когда голос Ядзи его заново вызвал к жизни.
– Я уже знал об этом несчастье, – сказал он, – мы услышали о нём первый раз от пана хорунжего; я спешил домой, чтобы сразу завтра выбраться в дорогу. Никакая сила задержать меня не может; я должен быть при моём благодетеле.
– Езжай! – ответила коротко Ядзя. – Почему же я не могу! Бедный отец…
– Бог даст, что это не будет так страшно, как сейчас может показаться… люди говорят…
– А, – ответила Ядзя, – я мало жила, но уже научилась тому, что всегда правда есть более страшной, чем людские предчувствия! С какой же радостью выбиралась я в эту дорогу! Какая срочность была у матушки! Кто же из нас отгадывал, что там ждало… и что вы нам спасёте жизнь, пожертвуя своей!
– Панна мечниковна, – сказал взволнованный Янаш, – вам я тоже обязан моей. Я умер, ваш голос из могилы меня вызвал.
– Потому что вы мне нужны, мой добрый брат, – сказала Ядзя. – Я одна на свете и без тебя была бы сиротой.
Янаш опустил глаза.
– Вы сиротой не будете: у вас есть родители, легко найдёте опекуна и друга… Я мог бы сказать даже, что вы его уже нашли.
Ядзя зарумянилась.
– Я знаю, о ком ты говоришь, – отозвалась она холодно, – но этот моим другом не будет никогда. Я чувствую это. У меня отвращение к нему; не могла его показать ему только, так как должна была быть благодарной.
– Позволь же мне, как брату и другу, – прервал Янаш, – принять его сторону. Я его там ближе узнал. Он мужественен, благороден, имеет доброе сердце. Происходит из прекрасного рода, ни в чём его нельзя упрекнуть; я знаю то, потому что это знают все, что он любит панну мечниковну.
Ядзя зарумянилась, как вишня; на её лице видны были нетерпение и недоумение.
– Ты на его стороне, говоришь, Янаш? – спросила она. – Ты с ним?
– Потому что мне так совесть велит, потому что я знаю, что и пани мечникова с ним, а сердце матери лучше всех чувствует.
Ядзя не дала ему докончить.
– Я его вынести не могу! – воскликнула она живо. – Ты видел, как я была к нему равнодушна, а он постоянно меня мучил. Прошу тебя, не говори мне о нём!
– А если это твоё предназначение? – спросил Янаш.
– Нет! – решительно воскликнула Ядзя. – Моим предназначением скорее будет монастырь. – Вернусь к матери настоятельнице в Люблин.
Она закрыла глаза, Янаш молчал.
– Как вы мне это говорить можете? – добавила она через мгновение. – Вы, что являетесь моим другом? Вы? А! Я этого не ожидала… Я не хочу идти замуж, – докончила она вдруг, – я пойду только за того, кого моё сердце выберет, а сердце моё уже выбрало, умею подождать.
Корчак молчал, стоя с опущенной головой. Ядзя, которая стояла на пороге, выше него, ударила его рукой по плечу.
– Слушай, а ты… сумеешь подождать?
– Я? Как это, панна Ядвига?
– Ты должен уметь ждать, быть молчаливым и терпеливым, я столько тебе хотела поведать. Понимаешь меня?
– Нет, – сказал дрожащим голосом Янаш. – Не могу понять, не смею!
– Сегодня ты для меня не очень добрый брат, – подхватила Ядвига. – Примпомни мой голос в келье, может, поймёшь.
Янашу изменил голос, он поднял голову.
– Панна мечниковна, – сказал он, сдерживаясь, – имейте милосердие ко мне, не давайте мне надежды, которой я принять не могу. Я сирота, я обязан вам всем, я слуга. Что бы люди поведали, если бы я смел?..
– Ты мне брат, друг – не слуга, – шибко начала Ядзя. – Будь терпеливым, жди и верь мне, больше ничего не хочу.
Она шибко развернулась и вбежала в гостиницу. Янаш стоял, долго не в состоянии двинуться. Его должны были позвать, когда кони будут готовы. Мечникова спешила теперь с непередаваемым нетерпением.
Уже собирались двинуться из гостиницы, когда с противоположной стороны послышались крики:
– Стой! Стой!
Повозка, выстеленная высоко, почти наехала на коней пани мечниковой. Наполовину сидел, наполовину лежал в ней мужчина средних лет. Янаш выбежал, дабы поглядеть, что было препятствием к отъезду и, приблизившись к повозке, признал ротмистра Горбовского.
– Ради Бога! Вы тут что делаете? – воскликнул он.
– А ну, еду, – ответил ротмистр, – и то на возу, потому что ходить не могу.
