Я вернулся к Джиму и к завтраку с кирпичом в желудке, поэтому есть уже не хотелось вообще никогда. Джим молча посмотрел на меня, как смотрят лишь люди, все знающие наперед, а также мамы, смотрящие сверху вниз на своих пятилетних детей, которые не разбивали вазу — она сама… Я поначалу не замечал этого взгляда, потому что у меня перед глазами стояла, точнее ползала на карачках и просила прощения вся Америка, полыхающая адским пламенем. Джимми подлил еще масла в огонь, саркастически спросив: «Ну, что, ковбой, вышибли тебя из седла?» На что я закричал: «Да, да! Вышибли!» На что он своим уже обычным спокойным голосом, которым, я уверен, он убил за этот год многих, попросил не нервничать, и что он всего лишь попросил передать соль. Я как-то сразу смяк на выдохе, как воздушный шарик после близкого знакомства с розовым кустом, и просвистел:
— Я согласен…
Тут же почувствовал, как остатки жадности вместе с амбициями прячутся куда-то глубоко внутри меня за маленькой дверцей с надписью «душонка», и добавил уже более умиротворенно:
— Конечно же я согласен, Джимми, куда ты — туда и я. Вот тебе соль, дружище, — и заплакал.
— Вот и славно, — ответил Джимми-дружище. — Мне нужна твоя помощь, единственно, что могут понадобиться деньги, возможно, много. У тебя есть?
Я сказал, что это не проблема, и услышал, как кто-то тут же закряхтел внутри меня за маленькой дверцей.
— Дело все в том, — продолжал Джим, — что я хочу изменить мир и начать хочу вот с этой страны. Одними разговорами тут дело не сдвинешь — нужны действия!
Мы часто в жизни слышим не то, что нам говорят, а то, что мы сами хотим услышать, но только не в этом случае! Здесь я четко услышал «захватить», «мир», «сначала эта страна» и «действовать».
В моей голове тут же развернулась детская книжка-карусель с объемными картинками пластиковых ведер, заветного креслица и даже кое-чего побольше! За маленькой дверцей начали хлопать шампанским и играть на губной гармошке. Мое сердце забилось так сильно, как не билось с тех пор, как я однажды в пятнадцать лет заперся в сарае с Бетти Тетчер, чтобы впервые предаться изучению друг друга.
Не успел Джим после произнесенного «А», после уже произнесенного «Б» замолчать, как дверь отворилась и на пороге появилась Елен, в короткой белой блузке, тугой длинной черной юбке и с одним чемоданом, свидетельствующим о том, что объем вагона все-таки конечен, в отличие от бессмертного фермерства! По Елен было видно, что жизнь ее до этого момента была как в сказке, так что и поплакать ни разу не находилось повода, поэтому она решила выплеснуть весь свой запас накопившихся за этот год слез разом. Она попеременно целовала и обнимала то Джима, то меня — вероятно, не в состоянии вспомнить, кто был ее любовником в этой группе самцов. К сожалению или к счастью — это смотря с какой точки и куда смотреть, — я не успел достаточно быстро высчитать и вымолвить сумму накопленного мною за год состояния, а считалочка Елен подошла, видимо, к концу и она остановила свой выбор на Джиме — задержавшись с ним на долгий поцелуй, быстро перешедший из дружеского в черт-те какой! Я пошел в ванную утирать лицо от чужих для меня слез, слюней и косметики. Выйдя из ванной, я услышал, как Елен очень громко и эмоционально реагирует на вероятные рассказы Джима о его путешествии и при этом умудряется прыгать на моей кровати, вероятно, в запале слушки. Я не стал их отвлекать, а понуро поплелся вниз, возвещать людям, что они теперь все безработные. По дороге я расплатился с таксистом, который уже начал искать белокурую клиентку с чемоданом. Я сказал, что ему не стоит ее ждать, она, судя по крикам, доносившимся сверху, летает сейчас достаточно высоко, и отпустил его с миром и двумястами долларами в придачу. Близнецы Франклины улыбнулись мне на прощанье своими загадочными улыбками, как будто они знали наперед все, чем это закончится. Я же пожелал им удачи, и чтобы они встречали на своем пути только хороших людей, они кивнули мне, залезая в бумажник, и отбыли на такси в сторону Порта. Мне же навстречу уже спешил один хороший человек по имени Барнс, на этот раз без паровоза, но пыхтя при этом за них обоих, с перепуганным лицом наперевес и, по-видимому, с такими же новостями. При более близком контакте у Барнса обнаружились глаза, находящиеся в крайних положениях орбит, и частично утративший свою мягкость язык. Барнс много махал руками куда-то назад, что-то мычал, на знаках препинания топал, но понять его было совершенно невозможно. Я спросил:
— Оно, что, перестало расти?
Барнс на секунду замер, а потом кивнул раз сто. Я был готов к такому удару, и поэтому спокойно сел на землю и засмеялся. Барнс, увидев, что шеф сбрендил, сам тут же успокоился, подхватил меня на руки и понес в медпункт. Там меня положили на кушеточку и медсестра… Медсестра! А кто это у нас такой новенький, подумал я, одновременно отметив, что главный прогресс медицины лично для меня заключается в постоянном уменьшении длины халатиков у медперсонала. Я быстренько пришел в себя и скомандовал Барнсу собрать всех на площади. Он переспросил:
— Всех-всех?
Я ответил:
— Да-да.
И старина Барнс побежал-побежал.
Когда мы, наконец, остались наедине с халатом — я спросил у него, как зовут его прелестную хозяйку, и кто-то рядышком в ответ мило промяукал: «Марли». Я сказал, что отлично, и попросил передать ей, что сейчас со мной уже все в порядке, но поздно вечером мне явно станет хуже и мне может понадобиться экстренная и очень профессиональная медицинская и не только помощь, поэтому пусть Марли прихватит с собой побольше марли и прочих интересных медицинских прибабахов — будем играть в больничку. Ну и самого халата я тоже не мог не пригласить, иначе без него все теряло смысл!
А тем временем пролетариат собрался на площади в большую живую кучу, я поднялся на балкон второго этажа, чтобы со всей решительностью сказать ему самую пренеприятную правду. Правда, я очень быстро испугался их числа и количества, некстати вспомнив, как в старину недовольные рабы жгли плантации вместе со своими плантаторами, и не менее решительно соврал, объявив всем отпуск за мой счет: полю нужно отдохнуть, да и вам… и так в том же духе еще минут на пятнадцать, успев ввернуть пару умных слов, которые я узнал, листая однажды журнал «Юный американский агроном» — такие, как «пар» и «севооборот». Как только интерес народа начал иссякать — это стало заметно по количеству севших на землю и закуривших, — я начал закругляться и объявил, что отпускные начнут выдавать в бухгалтерии и очень скоро. Затем последовал короткий и достаточно мирный штурм первого этажа — такой я наблюдал в детстве по CNN, когда передавали, как в Советском Союзе покупают водку. Американцам это так понравилось, что они стали устраивать рождественские распродажи с сумасшедшими скидками, чтобы хоть раз в году посмотреть, что такое очереди и толкучка. Правда, рыночная экономика и здравый смысл не позволяли растягивать это удовольствие на целый год — надо было зарабатывать деньги. Но в России об этом, похоже, особо не задумывались, потому что для них главное — это веселье. Поэтому там всегда очереди, веселье и алкоголики.
После получения отпускных желающих уехать прокутить их в город оказалось столько, что пришлось организовать несколько поездок паровоза Барнса, а также задействовать весь автотранспорт, чтобы увести всех желающих на Большую землю, и к вечеру поселок практически опустел. Затем, чтобы как-то развлечь Джима и Елен, я попросил местных разжечь костры и устроить какие-нибудь ритуальные танцы по любому поводу. На что хитрый вождь ответил мне, что у них на ближайшее время никаких культурно-массовых мероприятий не запланировано. Зная эти его штучки, я сказал, что дух самого Джека Дэниэлса просит оказать ему милость и шлет дары вождям в виде двух поллитр. После недолгих торгов, в ходе которых дух Джека расщедрился до четырех бутылок, консенсус по поводу энтертеймента был достигнут. Затем я сделал распоряжения по кухне насчет торжественного ужина, и когда господь наш Тсуи-Гоаб рассыпал по всему небу звезды, мы сели под ними на моем огромном балконе за шикарным столом, а внизу на площади мерно били в барабаны и, взбивая пыль, начали ритмично двигаться среди костров красно-черные тела. Я был на удивление доволен, больше пил, чем ел, Джим в основном смотрел вниз, а не в свою тарелку, Елен же ела так, будто она собиралась завтра садиться на диету минимум на год и устраивала последний праздник живота. Как только Елен перестала глотать такими крупными кусками, и я мог с некоторой уверенностью сказать, что она может меня не только слышать, но и что-то произнести в ответ, я с той нарочитой пренебрежительностью, с которой задают только самые мучащие вопрошаемого вопросы, спросил:
— А как там старина Джеббс?
