Все это промелькнуло в сознании Муртазина за короткие мгновения. Тряхнув головой, точно желая избавиться от назойливых мыслей, Муртазин обратился к начальнику цеха с просьбой показать проект, кстати пожурив Назирова за то, что тот так и не зашел к нему после их разговора в кабинете.
Покрасневший Назиров стал уверять, что они с Ясновой собирались на этих днях к нему с полным докладом.
— Об этом договоримся позже. А сейчас неплохо хотя бы бегло просмотреть проект. Верно, товарищ Гаязов?
Назиров провел их в другую комнату, поменьше и посветлее. Там на стене висела составленная по новому проекту схема цеха. Надежда Николаевна принесла папку расчетов.
Гаязов пояснения Назирова слушал молча, зато Муртазин загорелся, начал засыпать его вопросами. Тут же проверил некоторые расчеты. Гаязова восхищала эта расторопная деловитость.
«Нет, у такого директора проект не залежится», — с удовлетворением подумал он.
Когда Назиров кончил свои объяснения, Муртазин все с тем же живым интересом спросил:
— Ну, а теперь скажите, но только уговор, конкретно: когда сможете прийти с исчерпывающим докладом?
— Да, думаю, на днях… — сказал Назиров чуть смущенно.
С тех пор как у него испортились отношения с Гульчирой, он совершенно забросил проект. По той же причине он и директору на глаза не показывался.
— Так не пойдет, давайте говорить точнее. Через два дня… Устраивает вас? Тянуть нельзя.
Назиров посмотрел на Надежду Николаевну и, увидев, что та утвердительно кивает ему, не очень решительно произнес:
— Хорошо…
Муртазин выходил из конторки в приподнятом настроении.
— Смело задумано… — сказал он Гаязову. — Люблю смелых людей.
Гаязов усмехнулся.
— Значит, вы хотите двинуть проект?
— Дело не в том, хочу ли я… Время требует.
— Оно и раньше требовало. Но проходили месяцы, и все затихало.
— Нет, теперь не затихнет.
Тут директору сообщили, что его требует к телефону Москва. Оставшись один, Гаязов свернул к станку Кукушкина.
— Вы, Андрей Павлыч, кажется, и здесь хотите вырастить сад? — показал он на горшки с цветами вокруг станка и поинтересовался, как идет работа, не мешает ли что.
— Мешает многое, товарищ секретарь. Но прежде всего мешают мне уши и язык мой, — ответил тот без улыбки.
— Я вас не совсем понимаю, Андрей Павлыч…
— И понимать тут особенно нечего, — угрюмо буркнул Кукушкин. — Будь я глухой-немой, вряд ли ко мне кто подошел бы. А так за день-то человек сорок подойдет, и каждый считает своим долгом оторвать от работы. Один из парткома, другой из горкома, третий от завкома, четвертый из редакции. Конца-краю нет… Целыми днями только и делаю, что даю интервью.
Гаязов никак не ожидал такого ответа, его узкое лицо покраснело.
— Простите, Андрей Павлыч, — сказал он.
— Бог простит, целый вечер, кажется, вчера толковали о внутренних резервах…
Из механического цеха Гаязов выходил с таким ощущением, точно рубаха на нем полыхала. Он не обиделся, нет! Просто он только сейчас со всей отчетливостью понял чрезвычайно важную истину: если рабочему на каждом собрании, в каждом докладе внушается, что его святой долг — отдать производству свое рабочее время полностью, то прежде всего нужно гнать от него всех бездельников, отнимающих драгоценное рабочее время. Да, гнать… К стоящему у станка рабочему никто, кроме мастера, подходить не должен.
Гаязов быстрыми шагами направился в партком.
7
Тот день, когда Гаязову удавалось хотя бы мельком увидеть Надежду Николаевну, его не покидало ощущение праздничности. Правда, любовь мужчины, который перешагнул за сорок, загружен ответственной работой да к тому же еще должен заботиться об осиротевшем ребенке, не похожа на пылкое увлечение восемнадцатилетнего юноши. И все же в чувстве его к Ясновой было много такого, что сохранилось от юности, от той поры, когда зарождалась эта первая в его жизни и, в сущности, единственная любовь.
Но сегодня в этот дорогой ему, обособленный мирок врывался помимо воли Гаязова далекий, давно забытый образ другой девушки, которую он никогда не любил, но робкая любовь которой оставила в сердце Гаязова глубокий след, словно по нему прошлись зазубренной горячей стружкой. Все время, пока ходил с Муртазиным по цехам, даже тогда, когда разговаривал с Надеждой Николаевной, он подсознательно не переставал думать об Ильшат. А когда остался один на один с собой, воспоминания захлестнули его. Он видел Волгу, видел на скамейке рядом с собой стройную, с длинными черными косами девушку, одетую во все белое. Покусывая мелкими зубками стебелек, Ильшат смотрела себе под ноги. Во всей ее чуть подавшейся вперед фигуре, в трепетных вздохах были ожидание, зов, мольба.
— Зариф… — прошептала девушка, и ее смуглое лицо порозовело.
Робко подняв длинные ресницы, она посмотрела на него долгим взглядом. Ее глаза выражали ту же тоскливую мольбу.
Гаязову стало не по себе под взглядом девушки. «Мой долг сейчас же честно все сказать ей… Нельзя же поддерживать в ней ложные надежды».
Но жестокие слова не шли с языка, он медлил. Да и юношеское самолюбие его, надо сознаться, приятно щекотала мысль, что бедняжка совсем потеряла рассудок из-за него, хотелось, чтобы девушка еще и еще смотрела на него молящими глазами.
— Зариф, почему вы такой… каменный… — прошептала девушка. Побелевшие губы ее дрожали. На лице читалась такая боль, такая безнадежность, что Гаязов не в силах был дольше молчать.
— Ильшат, — признался он, — у меня, видно, и впрямь нет сердца. Не обижайтесь на меня…
Ильшат отпрянула от него, закусив до крови губу.
— Не говорите, не говорите! — вырвалось у нее. И, вскочив со скамьи, она что было сил пустилась вдоль берега.
Зариф заторопился следом, испугавшись, как бы обезумевшая девушка не сделала чего над собой, но Ильшат на бегу полуобернулась назад и, подавляя рыдания, выкрикнула:
— Не ходите за мной… Я не хочу вас больше видеть!..
А спустя два года, уже работая на «Казмаше», Гаязов сам влюбился в Надежду Яснову, только что окончившую тогда техникум. Надежда как будто ничем не превосходила Ильшат, скорее уступала ей, и кто скажет, почему эта светловолосая сероглазая девушка с такой силой вторглась в его сердце, заставив затрепетать его…
Если сердце мук не знает, ран любовных и тревог,То оно лишь только мяса бесполезного комок… —
вспомнились ему строки Тукая.
Вначале ему представлялось не столь трудным делом решиться на объяснение с Надей. Вспомнилась Ильшат. Раз уж девушка смогла, пусть полунамеками, отважиться на признание, неужели же он, мужчина, окажется слабее?.. Надо только, чтобы случай подвернулся.
Но чем дальше, тем все сильнее охватывала его робость при встречах с Надей. Он терялся, бледнел, точно не знающий урока мальчишка. Пытаясь хоть чем-то оправдать свою нерешительность, он твердил уже другие строки Тукая:
Сладко тайное страданье, жар любовного огня!Кто на свете понимает это более меня?[13]
Но однажды до него дошел слух, что Надя Яснова дружит о токарем Харрасом Сайфуллиным. И чувство ревности железным обручем сжало ему сердце. Ему хотелось уверить себя, что слухи эти ложны, но все чаще и чаще приходилось ему наблюдать, как они вместе уходят с завода, как сидят рядышком на вечерах. Однажды он даже пробродил украдкой за ними чуть не всю ночь.
И Гаязов понял, что откладывать дальше объяснение невозможно. Вскоре выпал и подходящий для этого случай. Комсомольцы устраивали массовку с выездом на Лебяжье озеро и, конечно, пригласили парторга.
В небе торжествовало июльское солнце. По глади озера, окаймленного темно-зелеными соснами, там, где когда-то гордо бороздили поверхность исчезнувшие впоследствии лебеди, теперь медленно плыли белые кудрявые облака. У берегов в голубой воде дремотно застыли перевернутые отражения сосен. Из лесу доносились духовая музыка, задорные переливы гармошки. Звенели русские и татарские песни. Шумно играли в мяч, купались.
Пока Надя плескалась в воде, загорала на солнце, Гаязов стеснялся подойти к ней. Несколько раз он ловил себя на том, что не сводит с нее глаз, и мучительно краснел. Он понимал, что ему вести себя как мальчишке не подобает, но взгляд его, помимо воли, снова и снова тянулся к девушке.
А Надя, чувствуя это, точно ошалела: беспрестанно разражалась звонким смехом, пела, а то уплывала саженками далеко-далеко к маленькому, похожему на шапку, зеленому островку на середине озера и оттуда на все озеро кричала: «А-у!..» И возвращалась с белыми лилиями.
Харраса на массовке не было: еще в конце мая его призвали на военные сборы. Гаязов надеялся, что Надя забыла его.
