— Дельное соображение, — согласился Гаязов. — Я об этом не от первого изобретателя слышу. Вы правы. Инженер тоже должен получать за свою работу. Тогда у него будет материальная заинтересованность.
Иштуган давно знал Гаязова, но до сегодняшнего дня ему не приходилось разговаривать с ним столь откровенно и по душам. Вначале Иштуган стеснялся, чувствовал некоторую скованность, но, почуяв, что нашел в лице Гаязова единомышленника, что тот действительно принимает близко к сердцу поднятые им вопросы, Иштуган излил всю накопившуюся горечь. Не скрыл и того, как надоело ему ездить по командировкам со старым багажом.
Он помолчал, уставившись сквозь сизый дым папиросы в угол кабинета, где хранилось в чехле переходящее знамя.
— Вы уж простите меня, товарищ Гаязов, — улыбнулся наконец Иштуган, — я умышленно начал разговор с широким захватом. Можно было бы начать прямо с нашего бриза.
— Широта, Иштуган, нисколько не мешает решению конкретных вопросов.
— Если так, значит, мы, товарищ Гаязов, думаем одинаково.
И разговор перешел на заводские дела. Говорили о тех технологических узлах, где явно требовалась помощь изобретательской мысли, об узких местах в отдельных цехах, о предложениях заводских изобретателей. Не обошли, само собой разумеется, и проблемы вибрации.
— Тут отец мой верховодит. Костью поперек горла встала ему эта вибрация, — сказал Иштуган, чуточку иронизируя и вместе с тем с гордостью за отца.
— Знаю, говорил я с Сулейманом-абзы. Вибрация действительно дает себя знать. Но только ли ему, Иштуган! Вибрация — враг каждого станочника.
— Это точно.
— Поэтому, прошу тебя, Иштуган, займись ты этим делом посерьезнее. Практический опыт Сулеймана-абзы плюс твоя смекалка дадут вместе неплохой результат. — Выпуклые глаза Гаязова внимательно следили за Иштуганом, подмечая малейшее движение.
— Я и то дал обещание отцу, — улыбнулся Иштуган. — И здесь, в партбюро, с удовольствием повторю его.
— Вот и превосходно, значит, договорились… — Гаязов на минуту задумался, потом поднял голову. Его взгляд, внимательный и ласковый, еще больше помягчел.
Иштуган заметил это и даже смутился немного. «Словно женский — завораживает», — подумал он, собираясь встать, но Гаязов предупредил его жестом руки.
— Раз уж мы начали разговор, — сказал он, — давайте договоримся еще об одном деле. У вас в экспериментальном мучаются с гидропрессом Зеланского.
— Не с гидропрессом, а с головкой блока гидропресса, — уточнил Иштуган.
— Вот, вот. Поярков мне говорил, что эта самая головка блока гидропресса обойдется заводу дороже, чем сам пресс.
— Поярков и не то может сказать, — упорно глядя себе под ноги, недружелюбно сказал Иштуган.
— Так ведь дело действительно серьезное, Иштуган, — сделал вид парторг, будто не заметил тона Уразметова. — Я и с начальником цеха говорил, и с мастерами, и с рабочими. Все в один голос.
— Знаю, что не шуточное. Только мне не хочется вмешиваться в это дело, товарищ Гаязов.
— Но почему?
— Просто так… Другие начали, пусть сами и кончают.
Гаязов знал упрямство Уразметовых. Если они что-то решили, убедить их в обратном трудно. И он пустился на маленькую хитрость.
— Что тут важно, Иштуган? Важно, что профессор Зеланский — бывший рабочий нашего завода. Наш коллектив, мне кажется, должен… нет — обязан помочь ему в его научной работе. Как вы считаете? Это же не просто новый гидропресс, это дело чести нашего завода.
— С этим я согласен, — сказал Иштуган.
— Помимо всего прочего, он друг вашего отца, — продолжал Гаязов. — Да и по части вибрации, надо думать, придется обращаться к профессору Зеланскому за консультацией. И не раз.
— Уже консультируемся…
— Вот видите. — Гаязов положил руку Иштугану на плечо. — Так что тебе нельзя отговариваться, что, дескать, начинали там другие. Другие, конечно, будут продолжать работу… Но и ты тоже давай впрягайся. Общее дело надо тянуть сообща. Договорились?
— Здорово вы приперли меня, товарищ Гаязов, — покачал головой Иштуган. — Ну что ж, попробуем… Авось что выйдет… Мастер вы уговаривать, товарищ Гаязов. Отец просил — отказался, а вот вам… — И опять покачал головой.
Гаязов расхохотался:
— Нет, уговаривать я не умею и не люблю, Иштуган, а вот убеждать — это да…
Вдруг Гаязов вспомнил: ведь жена Иштугана в больнице… Он небось как на иголках сидит, торопится к ней. Проворно поднявшись, он пожал грубоватую, почти квадратную руку токаря, горячо заверяя, что соображения Иштугана по поводу работы с изобретателями непременно передаст в райком, да и в обкоме ими поделится, чтобы сообща подумать над этим делом в более широком плане. Что касается заводских изобретателей, то он включит этот вопрос в свою повседневную работу.
Иштуган уходил от Гаязова внутренне удовлетворенный.
9
Видя, что Матвей Яковлевич все эти дни ходит хмурый, бабушка Минзифа объяснила это по-своему: «Не полюбился ему мой приезд». Ольга Александрова, та, правда, немало возилась с нею: сводила в баню, к врачу. Старуха рассыпалась в благодарностях, но спокойствия это ей не прибавило. Баламир тоже вел себя как-то странно, дома показывался редко. Где пропадает, одному богу известно. Может быть, он оттого такой, что хозяева недовольны.
— Бабушка то собирается уезжать, — встретила Ольга Александровна новой вестью пришедшего с работы мужа. — Она, кажется, видит причину неприветливости Баламира в нас.
При этих словах Матвей Яковлевич так сердито засопел, что Ольга Александровна пожалела, зачем и разговор завела. А когда вернулся Баламир, Матвей Яковлевич кликнул его к себе да так отчитал, что тот рта раскрыть не решился. Юноше ни разу еще не приходилось видеть старика в подобном состоянии. Он бледнел, краснел, и едва Матвей Яковлевич умолк, потащил бабушку знакомиться с городом.
— Ой, Мотенька, затем же так кричать на чужого ребенка, — упрекнула его Ольга Александровна, когда бабушка Минзифа с Баламиром скрылись за дверью. — Обидеться ведь мог…
— Если царь в голове есть, не обидится…
— За какой девушкой бегает-то? За нашей, заводской?.. — полюбопытствовала Ольга Александровна.
— Будь у него голова на плечах, и девушка была бы ни причем, — никак не мог успокоиться Матвей Яковлевич. Тем не менее на следующий день он спросил у крановщицы Майи Жаворонковой, с кем гуляет Баламир.
Майя тряхнула коротко остриженными волосами и, презрительно сморщив маленький носик, ответила:
— С дочерью Шамсии Зонтик.
— А Шафика?.. — протянул разочарованно Матвей Яковлевич.
Старик любил Шафику, скромную, умненькую, всегда приветливую девушку, работавшую в экспериментальном цехе, и его очень огорчило, что Баламир променял ее на другую. Он пошел к своему станку.
До обеда работа шла спокойно. Никто ему не мешал, не подходил к станку, не отвлекал посторонними разговорами. Можно было всецело отдаться работе. Только тогда она действительно захватывает тебя всего и у тебя появляется чувство, словно ты не работаешь, а поешь.
А после событий последних дней душевный покой Матвею Яковлевичу был весьма необходим.
В обед Погорельцев решил зайти к председателю завкома Калюкову. Давно обещанный Кукушкину строительный материал до сих пор не был доставлен на место. А на дворе уже белые мухи летали.
Пантелей Лукьянович, сияя румяными, как спелое яблоко, скулами и лысой головой, встретил Погорельцева с распростертыми объятиями:
— Добро пожаловать, Яковлич!.. Извини, но ты опоздал!.. Опоздал пропесочить профсоюзного бюрократа!.. Я с самого утра девушкам твержу… — Хотя в комнате никого, кроме члена завкома Шамсии Якуповой, не было, он почему-то сказал именно так: «Девушкам». — Богом клянусь, сломает сегодня Яковлич мне шею за Кукушкина… Как только глянул во двор и увидел, что снег посыпал, — беда!.. — засмеялся Калюков. — Иногда и горожанину не вредно наблюдать за природой. Только что на машине сам отвез… Все нужные материалы… Андрей Павлыч даже удивился. Поблагодарил. Потому и стою перед тобой с гордо поднятой головой… героем. Совесть чиста.
Пантелею Лукьяновичу Калюкову доставалось на каждом собрании. На заводе не было человека, который бы в таком количестве отведал критической лозы, но, удивительно, подходили перевыборы — и его снова избирали в завком. Скоро десять лет сровняется, как он ходит в председателях завкома. Сколько директоров, сколько парторгов сменилось, а он все держится.
— Насколько мне известно, Пантелей Лукьяныч, — сказал Матвей Яковлевич полушутя, полусерьезно, — чуваши не страдают многословием. Непонятно, где ты подцепил эту падучую болезнь. Ты и волосы-то поди не от дум потерял, как все добрые люди, а оттого, что много языком мелешь.
