Муж, тяжело раненный в боях под Москвой, вернулся домой осенью 1941 года. Досталось тогда Лизавете: работала на заводе, двое малолеток, больной, требующий ухода муж. Но все же выходила она его и снова проводила на фронт. Вернулся муж с тяжелой контузией в апреле 1945 года. Замучили его припадки. Шесть лет отстрадал и однажды, во время припадка, выбросился из окна третьего этажа и разбился насмерть. Не знала ни сна, ни отдыха в те годы Лизавета. Частенько случалось, уходила на завод, не сомкнув глаз ни на минуту за ночь. А семья все увеличивалась. Больше всего убивалась она, когда ее старшенький попал под машину. А все оттого, что присмотра не было. С тех пор стала она роптать на людей, на жизнь свою нелегкую. Ее зарплаты, пенсии мужа не хватало, чтобы прокормить четверых детей и обеспечить нужный уход больному мужу. Что можно было продать из нажитого до войны, все продали.
— Вы, может, помните, Матвей Яковлевич, — продолжала Самарина, уставившись куда-то в угол злобным и вместе с тем страдальческим взглядом, — мне дали большую квартиру. Пришлось поменяться. С добавкой… Удивляетесь? Знаю, что вы думаете. «Как же ты, Лиза Самарина, пошла на это незаконное дело?» А какой еще был у меня выход?.. Сколько раз ходила на поклон к Пантелею Лукьянычу… Отделался двумя сотнями ссуды… Ни разу даже не проведал меня. Последний раз обещал, что пришлет комиссию. Пришли Шамсия Зонтик и Маркел Генрихович. Дальше коридора не пошли. Шамсия сунула голову в дверь, посмотрела и давай меня мурыжить: «Ты плохо работаешь на производстве, у тебя часто брак бывает… Мы только передовым рабочим помогаем, сначала стань передовой», — говорит. Так мне стало обидно, чуть не выгнала ее, пощечин готова была надавать. Она-то сама каждый год на курорт по бесплатной путевке ездит, дочь что ни лето бесплатно отдыхает в пионерлагере. Какая отличница производства, подумаешь!.. А я сколько просила, чтобы дали путевку больному мужу, — не дали. Сказали, чтобы хлопотала в райсобесе. Да там разве один такой, как мой муж… И детям в лагерь не смогла получить путевки… Сначала я было обрадовалась, когда увидела, что товарищ Зубков пришел. Думаю, человек большой пост занимает, войдет в мое положение… А он только и видит, что крашеные губы Шамсии…
— С кем поменялась квартирой? — спросил Матвей Яковлевич.
— И здесь попутала меня эта проклятая Шамсия Зонтик. Подольстилась: найду хорошего человека… И нашла Пояркова… А он и половины того не отдал, на чем договорились.
Последнее не удивило Матвея Яковлевича. Поярков никогда не производил на него приятного впечатления.
Мучила совесть, хотелось сказать: «Прости, Лизавета, мы недоглядели, что трудно тебе, а бездушные люди воспользовались твоим несчастьем». Но он молчал, только сильнее супил брови.
— Сама виновата, — сказала Елизавета Федоровна, по-своему поняв причину мрачности Матвея Яковлевича. — Отшибло меня от людей, обиду я на них затаила, скрыла от всех свое горе. Беспартийная я сама-то, потому и не пошла в партком… Хотя знала, что туда ходят не только партийные. И к Гаязову не обращалась, когда в цех приходил… Наоборот, старалась не попадаться на глаза. Совестно было. Характер у меня дурной какой-то. Надежда Николаевна очень сочувствовала, чуяла, что нелегко мне, но и с ней ничем не поделилась. И теперь, если когда и говорим, так только о работе. Как-то перевернуло меня всю после того, как побывали у меня Шамсия Якупова с Зубковым. Думала, если поделюсь с кем своим положением, подумают еще, что пришла выпрашивать чего… А ну как скажут опять, что плохо работаю. Все же, когда сменился директор, пошла раз к нему…
— И что же?
— Вызвал Пантелея Лукьяныча. А тот завел ту же музыку, что и Шамсия Зонтик. Стыд-то какой!.. Обругала себя, зачем пришла, и давай бог ноги.
Из глаз Лизаветы покатились слезы.
«Сама виновата, Самарина. Была бы ты хорошей работницей, новатором, мы бы тебе со всем нашим удовольствием помощь предоставили». Это Пантелей-то Лукьяныч. Боже мой, да неужели же я сама не хотела бы лучше работать!.. Разве я оттого, что не хочу работать, брак даю? — с горечью воскликнула Самарина. — Как подумаю, что дети дома одни, в глазах темнеет. Работа валится из рук. А как старший погиб под машиной, пока до дому-то добежишь, сердце, думаешь, разорвется, все в глазах представляется, что и оставшиеся под машиной лежат. Ведь у нас на заводе, Матвей Яковлевич, никто по-настоящему не заботится о детях. А разве мало таких, как я… которые головы не приложат, с кем оставить детой на время работы.
Елизавета Федоровна как бы заново переживала беды последних лет, потому что нашелся-таки душевный человек, который сидит у нее и слушает ее горе-печаль. Старый рабочий переживал чувство мучительного стыда. «Чересчур беспечно относимся мы иногда к работающим рядом с нами людям и, хотя немало говорим красивых фраз насчет заботы о человеке, на деле порой не проявляем к нему даже самого малого внимания».
«Дети… дети… — размышлял Матвей Яковлевич на обратном пути. — Будь Лизавета спокойна за детей, она бы всю душу работе отдала. Куда быстрей и лучше пошло бы у нее дело. Не ленива она, нет. Любит труд. И умеет работать. Дети… дети… Куда с вами денешься? Самарина — одиночка. Няню содержать она не в состоянии. А раз так… что-то надо предпринимать. На заводе не одна она так-то мыкается. А хорош этот мальчонка с юркими глазами. Дети, дети… Наше будущее… Разве можно оставлять их без присмотра! Поддастся, смотришь, парнишка дурному влиянию… В кино их по вечерам не пускают, в клуб тоже. Из школы гонят. Матери дома нет. Куда же ему пойти?..»
11
Новая работа все больше и больше захватывала Муртазина. Мутные чувства, копошившиеся в его тщеславном сердце, когда он сошел с поезда и позже — когда лежал в неуютном, сыром номере гостиницы, воспоминания о былом блеске, задетое самолюбие, обида постепенно утрачивали свою остроту. Из неведомых глубин подымалось новое чувство, столь знакомое по дням молодости, — вера в себя, в свои силы.
«Еще заставит говорить о себе Муртазин», — думал он, и от этих гордых дум, казалось, светлело вокруг.
То, что грезилось его ненасытному самолюбию, хотя и в очень скромном объеме, он разглядел в проекте Назирова. В серийном производстве — и вдруг поток. Да, это ново, смело. Тут есть за что бороться, есть что ломать. Месяца три-четыре назад Муртазин сам восстал бы против подобного проекта, назвал бы его, пожалуй, плодом технически неграмотной мысли. Да оно так и было. Ведь провалил же он практически очень ценный проект инженера из области и… сам не удержался в главковском кресле. А теперь эти слова скажет… да, обязательно скажет кто-то другой из сидящих в комфортабельных кабинетах главка. Старое — живуче. И Назирову одному, конечно, не справиться. Его легко выбьют из седла. А Муртазин — старый вояка, да и лучше Назирова знает ходы-выходы. И он поможет Назирову, поможет, если даже придется переложить главную тяжесть борьбы на свои плечи.
Теперь Муртазин часто вызывал Назирова к себе в кабинет, слушал его объяснения, сам изучал проект во всех деталях. И чем глубже вникал в подробности, тем больше убеждался, что проект будет иметь успех, что его вполне удастся провести через министерство. Увеличение плана заводу, решения Сентябрьского пленума партии, в которых подчеркивалась необходимость общего увеличения выпуска сельскохозяйственных машин, делали это убеждение еще более прочным. Конечно, станков в том количестве, которое необходимо для полной перестройки цеха, они не получат. А возможно, и вовсе не получат, — к этому Муртазин был готов. Ну что ж, придется выходить из положения за счет модернизации старых станков. Держалась еще в резерве слабая, правда, надежда на прежние знакомства. Но ее Муртазин почти не брал в расчет по той простой причине, что сам по знакомству ничего не давал, а потому и от других не рассчитывал получить.
Советовался Муртазин по проекту Назирова с главным инженером, с другими руководящими инженерами завода. Среди них нашлись и такие, кто считал проект Назирова чуть ли не ученическими бреднями. Поярков так прямо брякнул. Муртазин, иронически сощурившись, долго вглядывался в главного конструктора. Хотел доискаться, что держит на уме этот человек со стеклянными глазами. В самом деле не верит в проект или боится лишних хлопот, которые на него неизбежно свалятся при этом. Да, перестройка механического цеха немыслима без перестройки работы всего завода. Всем забот будет по горло. Конечно, нелегко отважиться и рискнуть на такое дело, не имея в душе полной уверенности в успехе. А старое, оно хотя и идет ни шатко, ни валко, зато налажено, потихоньку, но все же движется по наезженной колее. Что еще надо человеку, заботящемуся лишь о собственном спокойствии?
Говорил Муртазин и с парторгом. Целыми вечерами просиживали они над проектом. По нескольку раз проверили расчеты. Гаязов был особенно осторожен, до такой степени, что даже удивлял директора. Муртазин ожидал, что Гаязов всецело и безоговорочно станет на сторону Назирова. Парторги — это такой народ, — им только подавай новое, всякая новаторская мысль их увлекает, они очертя голову готовы ринуться в погоню за ней. Но Гаязов — редкое исключение! — не торопился, скорее даже медлил несколько. В такие минуты Муртазину казалось: «Видимо, не совсем доверяет мне. На человека, смещенного с высокого поста на более низкий, всегда смотрят как на бесталанного».
