— Это должен быть воин, герой, — неживым голосом произнес Евгений, — человек, испытавший превратности судьбы и видевший смерть в лицо, но не омертвевший душою, а чуткий и добрый, способный любить и страдать. Я убью его, — завершил он ровно.
— Ужасная судьба, — вполголоса сказала Лиза.
— Отчего?
— Ужасно — явиться на мгновение из фантазии влюбленного юнца и пасть от руки собственного создателя. Успокойтесь, Эжен, я не люблю героических мужчин. Они кажутся мне сошедшими с конных статуй, и я с удовольствием усадила бы их обратно.
— Каких же мужчин вы любите?! — вскричал он, сжимая кулаки. По его щекам пробежали красные и белые пятна.
— Боже, — отвечала она почти не шутя. — Так я вам и скажу! А через неделю в губернских газетах будут писать об эпидемии, поражающей отчего-то молодых здоровых мужчин одного типа.
Евгений опустился на диван и прикрыл лицо руками. Лиза заботливо присела рядом с ним и накрыла его руки своими. Он схватил ее руки и принялся исступленно их целовать.
— Лиза! — говорил он прерывисто. — Мой ангел, счастье мое, смысл всего моего существования, умоляю вас, не убивайте меня холодностью, дайте мне крупицу надежды!
— Отчего крупицу? Бо льшая доза также способна вас убить?”
И так далее пачка страниц толщиной в два пальца.
Какая ахинея! Действительно, прав бедный Ося: в бездревесности кружилися листы. И до возникновения первого телевизора уже шли сериалы. Кто написал это, когда? Теперь уж Бог весть. Черпнем-ка еще…
“ Гаднер привычно уклонился, так, что его отражение в витрине попало за фонарный столб, и незнакомец, хоть и оглянулся, ничего не сумел заметить. Неожиданно он свернул в темный проулок. Гаднер размеренно прошел мимо — нет, никто не затаился за углом, — потом повернулся на пятках и тем же прогулочным шагом подошел к черной дыре. Впереди чуть поблескивал мокрый асфальт.
Гаднер побежал, правой рукой непосредственно в кармане снимая кольт с предохранителя. Глаза начинали привыкать к темноте, как вдруг…”
Чушь. Вот однажды мне пришлось везти депешу от Деникина к Ворошилову. Там стояло единственное слово “нет”, зато начертанное собственной рукой Антон Иваныча, да еще ради унижения абонента с ятем и ером. Время было задорное, и за один адрес на конверте меня могли вывести в расход как белые, так и красные. А если учесть, что в банде у Нестора Ивановича Махно традиционно хромала дисциплина, его ребятки пришили бы меня за одну лишь карюю тужурку, не больно заботясь бумагою из внутреннего кармана.
В итоге от Екатеринодара до Ростова я добирался порядка месяца. Пару станций мне удалось преодолеть по железной дороге, но не поездом, а пешком по шпалам. Я цеплялся за каждого мужика в форме и со штыком, визгливо прося о протекции, — верный способ истребить интерес к себе. Неделю я шел, вернее сказать, продирался лесом, питаясь мясом волка, коего убил ударом ботинка. Потом вышел к заброшенной деревне и заночевал в сеновале, а когда проснулся под утро, то обнаружил вокруг себя то ли банду, то ли отряд одной из армий, мне недосуг было разбираться, какой именно. Так и провел четверо суток в стогу, питаясь росой и непосредственно сеном. Но спустя месяц Клим Ефремыч нашел депешу в заднем кармане собственных кальсон. Я же предпочел не афишировать свои почтовые услуги и махнул за Дон, как, впрочем, и за Днепр, а впоследствии и за Дунай.
А вы говорите Гаднер.
И вы говорите fiction. Да окститесь наконец.
Миша Булгаков виртуозно врал. Миша Зощенко тоже неплохо, но не так детально. Однажды мы с Мишей (естественно, Булгаковым) шли по Патриаршим, и Миша привычно начал фантазировать насчет того, что он тут якобы был позавчера и встретил интереснейшего субъекта.
— Представьте, Михаил Моисеевич, кто это был, — сказал Миша одушевленно.
Тут моя нога поехала на обертке от эскимо, я чуть не упал и непроизвольно выругался:
— Черт…
Я был уверен, что Миша, увлеченный своим враньем, и не заметит моей реплики. Он, однако, надолго замолк, а его симпатичное лицо обрело выражение несильной зубной боли.
Дальнейшее вам известно.
Поэтому мне смешно, когда досужие литературоведы ищут истоки того или иного шедевра в письмах, предыдущих текстах автора, в читанном им, заметках на полях. Надо просто там быть, там и тогда жить.
Я помню: яркий солнечный день — но вовсе не жаркий, как внутри романа, а мокрый весенний. Длинные черные лужи. Я помню, как на пустой скамейке (кому охота мочить тылы) была отколота щепа, и серо-голубой цвет эмали, темный от влаги, вмещал в себя острое вкрапление рыже-коричневого, тоже промокшего и смуглого. Я был тогда зорок и заметил рисунок древесины на отколотом. Скол был очень косым, и все эти полоски, потемнения и кольца, кои идут на пне с нормальной частотой, тут располагались редко, как бы замедленно. И я зацепился взглядом за продолговатую ссадину скамейки — и поймал эту медленность, засмотрелся — и, разумеется, не заметил обертки от эскимо. Бумажки и палочки в молочной жиже.
И поехала нога — вот вам и реальный исток великого романа. Порассуждайте теперь, насколько это вероятно и мотивированно.
Однако это так.
Глава 8
Перспектива
Перспектива у нас одна — смерть. Принимать совершенно всерьез гипотезы о загробном существовании мне мешает одно соображение: их порождает отчаяние. Заметьте, я не утверждаю, что одно лишь отчаяние, но отчаяние — исправно. Сейчас входят в моду разнообразные тесты, когда вслед за задачей даются варианты ответов. И тут мы имеем дело с задачей невероятной сложности и глубины, которую мы не только не в состоянии решить, мы и готовый ответ подставить в нее не можем. Выручает лишь то, что в списке готовых ответов всего один вариант. Мы его ничтоже сумняшеся подчеркиваем, но ни заслуги, ни ответственности в этом жесте нет.
А если и есть потустороннее существование, то каково оно и не гаже ли и злее этого бестолкового, но трогательного мира? Ведь согласитесь, есть такие мгновения уходящей натуры, будь то гаснущий день или стынущая осень, которые так и хочется удержать, — и стоишь в какой-то прострации, а мимо виска свистят экспрессы, а иногда и пули… впрочем, Тютчев Федор Иванович об этом вполне состоятельно написал.
Я лично знал трех человек, которые лично знали Тютчева.
Ну и что?
Интереснее и честнее ретроспектива. Оглядываясь назад, я вижу отнюдь не руины, а величественные храмы и веселые частные коттеджи. Патина небытия, линза времени — весь этот нехитрый инструментарий прекрасно сохраняет их от тления. Мерцание памяти — вот единственный их враг в колодце прошлого.
Леня Андреев был еще тем неврастеником.
Он глушил неврастению алкоголем и хотел остаться в памяти прогрессивного человечества как алкоголик (ну, опуская ярлык писателя), но в основе своей был не алкоголиком, а неврастеником. Искренним и натуральным алкоголиком был Саша Куприн.
Не считая мелочей, по-хорошему мне удалось выпить с ними два раза. В шестнадцатом году в Москве — и откуда-то в изможденном войной городе появились лощеные лакеи, шампанское, икра, цыгане, медведь. И в тридцатом году в Париже (вместо Лени был его сын Вадим) — с теми же лакеями и цыганами и — вы будете смеяться — с тем же медведем, словно он собакою следовал за Сашей Куприным по странам и весям.
Ваня Бунин в своих воспоминаниях описал, как пьяный Куприн однажды потяжелел и выкатил на него шары своей ревности и зависти. Должен признаться, что и я однажды угодил в подобную ситуацию.
Лицо Саши вдруг обрело какие-то трезвые и четкие очертания, он придвинул к себе водку и махнул три стакана подряд совершенно одинаковым манером, как автомат. Его видимая трезвость от этой процедуры лишь усугубилась.
— Что он себе думает? — спросил меня Саша.
— Кто?
— Да Ванька Бунин. Выставляется, выпендривается, как вошь на лобке. Великий писатель, трендить его мать.
— Неплохо пишет, — отметил я, чтобы потом прямо смотреть в глаза Ване Бунину. Ждал взрыва, однако Саша Куприн прямо-таки ухватился за мое замечание.
— Вот! В точку, Миша! — Он пожал мне руку. Я поморщился. Он продолжал: — Неплохо пишет. И только. — Куприн соорудил из своих огромных пальцев щепоть и аккуратно по воздуху продозировал последнее высказывание. — И-толь-ко. Подумай сам, Миша, раскинь мозгой, может ли быть умеренность великой? Можно ли стоять в фартуке над кастрюлей, швырнуть туда ровно три с половиной грамма базилика и сварить нечто великое?! Не великий, заметь, суп, а нечто более великое, чем суп?!! — Вот тут его опьянение обозначилось в первую очередь в мутной поволоке глаз. Саша сжал вилку в кулаке так, что костяшки пальцев побелели. — Это все еврейские штучки, Миша, поверь мне, мне ли не знать сей род хитроумия? Вот ты хоть и Моисеич, но русский по духу. Дай я тебя поцелую? Ладно, потом. А Ванька пусть изгаляется. Там, — Саша энергично ткнул вилкой вверх, — эти его штуки не пройдут. Там разберутся, Миша.
