Потешалась камера и гоготала, а у Шурика глаза были серьезные, вроде он и не смеется вовсе, а очень даже Максиму Григорьевичу сочувствует и любит его в глубине лживой своей натуры.
Первое время Максим Григорьевич так и думал и зла на Шурика не держал. Шурик Голиков по кличке «В накидку» был человек лет уже 50<-ти>, но без возраста, [постоянный и] давнишний уже лагерный житель, знавший все тонкости и премудрости тюремной сложной жизни. Надзирателей давно уже не ненавидел, а принимал их как факт — они есть, они свою работу справляют, а он свое горе мыкает.
Здесь Шурик был уже 3<-й> или 4<-й> раз, проходил он по делам всё больше мелким и незначительным — карман да фармазон — и считался [рецидивистом, но не] человеком не опасным, заключенным сносным, хотя и баламутом. Только потом узнал Максим Григорьевич, что карты он не находил потому, что колоду Шурик на нем прятал. Пообнимает, похлопает, приветствуя, — и прячет, а прощаясь — достает (АР-16-38).
Очевидно, что перед нами — шутовская маска, родственная маске Ивана-дурака и другим ее аналогам в поэтических произведениях Высоцкого.
Шут может издеваться над сильными мира сего и говорить им в лицо всё, что угодно. Именно так ведет себя Шурик Внакидку с Максимом Григорьевичем, который олицетворяет собой советскую власть.
Из перекличек со стихами Высоцкого (помимо образов рецидивиста, карманника и зэка) отметим одинаковые характеристики Шурика и лирического героя: «человек лет уже 50<-ти>» = «Тебе — полвека, друг, а ты еще надеешься!» («Баллада о маленьком человеке»)[2368] [2369] [2370] [2371]; «считался… баламутом» = «И раньше был я баламут, / Мне ёрничать не внове!» («Ошибка вышла»; черновик /5; 391/); «а он свое горе мыкает» = «Мы вместе горе мыкали — / Все проткнуты иголками» («Гербарий»).
Но самое интересное — что даже лагерного надзирателя Максима Григорьевича автор наделяет некоторыми своими чертами:
1) «Да и разве сон это был? Кошмары, да и только. Какие-то рожи с хоботами и крысиными глазами звали его из окна громко и внятно…» /6; 190/.
Несколько лет спустя то же самое скажет о себе лирический герой Высоцкого: «Мне снятся крысы, хоботы и черти…» («Две просьбы», 1980).
Можно предположить, что хоботы появились под впечатлением от картин Михаила Шемякина. Как вспоминала Римма Туманова — жена Вадима Туманова: «.. Марина [Влади] развлекает гостей шемякинским альбомом — большой альбом, красивый. <..> Я перевернула еще листа два, а там вообще была какая-то синяя рожа со слоновьим хоботом»72б. Черти же снились Высоцкому еще в песне «Про черта» (1966) и в наброске 1969 года: «Ночью снятся черти мне, / Убежав из ада» («Жизни после смерти нет…»), а затем — в «Моих похоронах», где представали в образе вампиров.
2) «Когда он, назад четыре года, выписывался из госпиталя МВД, где оперировался, врач его — Герман Абрамович — предупредил честно и по-мужски:
— Глядите! Будете пить — умрете, а так три года гарантия.
А он уже пьет запоями четвертый год и жив, если можно это так назвать. А Герману Абрамовичу говорит, что не пьет, тот верит, хоть и умный, и врач хороший» /6; 196/.
Речь идет о враче Германе Ефимовиче Баснере, лечившем Высоцкого в марте 1971 года в Центральном госпитале МВД по поводу язвы двенадцатиперстной кишки: «Оформили его — как с язвой. Я вообще-то знал, что язва у него была. И потом, когда провели обследование, выяснилось, что Володя поступил с состоявшимся кровотече-нием»727. А Максиму Григорьевичу Полуэктову сделали операцию, вырезав треть желудка..
Кроме того, слова врача Германа Абрамовича: «Глядите! Будете пить — умрете…», — напоминают дневниковую запись В. Золотухина о Высоцком от 18.09.1974: «Врач вшивать отказывается: “Он не хочет лечиться, в любое время может выпить — и смертельный исход. А мне — тюрьма…”»728
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})
Далее в романе следует такая фраза: «А помрет Максим Григорьевич только года через три-четыре, как раз накануне свадьбы Тамаркиной с немцем». Именно через такой срок умрет и сам Высоцкий (работа над романом была начата в 1976 году[2372] [2373] [2374] и продолжалась в 1977-м; однако роман так и не был закончен).
Таким образом, образ автора в «Романе о девочках» дробится на множество персонажей: в первую очередь, это Сашка Кулешов и Колька Коллега; но также Шурик Внакидку и Максим Григорьевич Полуэктов, и даже (частично) Тамара Полуэктова. Последнее тем более примечательно, что в женском образе автор вывел себя еще в двух произведениях, написанных в это же время: «Притче о Правде» и стихотворении «Здравствуй, “Юность”, это я…» («Баба как баба, и что ее ради радеть?», «“Юность”, мы с тобой поймем: / Ты же тоже баба!»). Сравним, например, реплику Максима Григорьевича о своей дочери Тамаре: «Пропадите вы все — вся ваша семья поганая да блядская» /6; 199/, - с этими двумя произведениями: «Дескать, какая-то Б называется Правдой» /5; 490/, «Колька ржет, зовет за хлев, / Словно с “б”, со мною» /5; 186/.
С подобным дроблением мы уже сталкивались на примере повести «Дельфины и психи», но оно часто наблюдается и в поэтических произведениях, хотя и не в столь явной форме (например, в «Письме с Канатчиковой дачи», где представлен целый букет авторских двойников: параноик; механик; «бывший алкоголик, матерщинник и крамольник»; «контра Рудик Вайнер»; «бывший физик Венцель»; «от наук уставший школьник» и все остальные пациенты психбольницы).
***
В «Палаче» лирический герой проникается любовью к своему палачу: «Мы пили чай, лоснились мы, как на открытке» /5; 475/. Подобное лоснение характерно именно для представителей власти, которые живут в изобилии: «Лицо у них лоснится, / Цедят через губу. / У нас такие лица / Бывают разве что в гробу» («Баллада о манекенах», 1973; черновик — АР-6-157)730. Об этом лирическому герою известно потому, что он уже оказывался «в гробу» в черновиках «Памятника» (1973), где его после смерти заковали в гранит, стесали острые скулы и сделали «лоснящимся»: «Но поверхность на слепке лоснилась» (АР-6-36), «Я приглажен и в лоск отутюжен» (АР-642; АР-11-122), «Разжирел я и плаваю в сале» (АР-5-135).
Это сало, ассоциирующееся с изобилием власть имущих, упоминается и в черновиках «Смотрин», написанных в том же 1973 году: «А дым воняет над избой / Гусиным салом» /4; 314/. Неудивительно, что и дочь богатого соседа в этой песне выросла «на жирных папиных бахчах» (АР-3-63)731.
И в «Памятнике», и в «Палаче» власть гнет или собирается гнуть лирического героя: «Охромили меня и согнули» = «Когда он станет жечь меня и гнуть в дугу…»; а он говорит о своем отчаянье: «Мой отчаяньем сорванный голос…» /4; 8/ = «Я в отчаянье выл, грыз запястья в тщете» /5; 474/.
В «Памятнике» читаем: «Аккуратно меня расчесали» (АР-5-134), — и такая же «аккуратность» царит во владениях палача: «А грязи нет — у нас ковровые дорожки».
В первом случае герой «и обужен, и обескуражен» (АР-5-132), а во втором он скажет: «Я был настолько этим жестом ошарашен…» (АР-16-188).
В черновиках «Памятника» власть хочет заглушить лирического героя, сделав его таким же, как вся советская эстрада: «И приглушен я, и напомажен» (АР-5-132), — что напоминает о «ватной стене», которая поглощает звуки. А в «Палаче» власть будет представлена уже непосредственно в образе стены, о которую разобьет себя герой. Причем приглушенность — как атрибут его врагов — уже упоминалась в песне «Гитара» (1966): «Я слышал вчера — кто-то пел на бульваре, / И голос был тих, приглушен и красив» (АР-4-162). Именно таким голосом обратится к герою и палач: «Вдруг сзади тихое шептанье раздалось: / “Я умоляю вас, пока не трожьте вены!”».
