– Ты мне брат, друг – не слуга, – шибко начала Ядзя. – Будь терпеливым, жди и верь мне, больше ничего не хочу.
Она шибко развернулась и вбежала в гостиницу. Янаш стоял, долго не в состоянии двинуться. Его должны были позвать, когда кони будут готовы. Мечникова спешила теперь с непередаваемым нетерпением.
Уже собирались двинуться из гостиницы, когда с противоположной стороны послышались крики:
– Стой! Стой!
Повозка, выстеленная высоко, почти наехала на коней пани мечниковой. Наполовину сидел, наполовину лежал в ней мужчина средних лет. Янаш выбежал, дабы поглядеть, что было препятствием к отъезду и, приблизившись к повозке, признал ротмистра Горбовского.
– Ради Бога! Вы тут что делаете? – воскликнул он.
– А ну, еду, – ответил ротмистр, – и то на возу, потому что ходить не могу.
– Уже возвращаетесь?
– А ну, из-под этой проклятой Вены, где меня последние турки, что саблю имели, неприлично порубили; не выздоровел ещё. Должен домой возвращаться.
– Мы с паней мечниковой с Подола возвращаемся, – шибко сказал Янаш. – Ради Бога! Правда то, что мечник ранен? Знаете о том?
– Как живо, ложь, баламутство! – прервал Горбовский.
Он наклонился к уху Янаша.
– Хуже, чем ранен: в неволе! В неволе!
Корчак схватился за голову.
– Не говорите ничего мечниковой!
– Голову закрою и видеть её не хочу, потому что лгать не умею. Будь здоров!
– Не знаете, как это случилось?
– Узнаете аж гораздо раньше, оставь мой святой покой: не хочу говорить глупости, а я разное слышал.
Ротмистр велел отъехать от ворот.
Янаш, сев в карету, шепнул на ухо ксендзу Жудре:
– Или это лучше, или хуже, но наш мечник, по-видимому, не ранен, только в неволе у турка.
Тогда снова были новые причитания.
Оставив при колебке несколько человек, Янаш с капелланом поспешили вперёд к Межейевицам, чтобы хоть приказать огня зажечь и избы обогреть, а скорее, чтобы узнать что-нибудь определённое и условиться, как о том уведомить мечникову.
К полуночи заехали во двор Межейевиц, вполне тёмный. Все спали. На голос Янаша, хорошо знакомый, один из охранников сразу подбежал к подстаросте Войде, а другой начал стучать в окна охмистрины, пани Тульской, чтобы как можно быстрей встала.
Войда побежал в кожухе, который быстро набросил, одев ботинки на босы ноги, и без шапки.
– Всякий дух Бога славит! Янаш! – воскликнул он. – А пани?
– Через час, не дольше, будет. Что слышно о пане?
– Ничего не знаете? – спросил Войда.
– Скорее, хуже, чем ничего, потому что плохие вести. Ранен, в неволе…
– Ну, да, в неволе, – сказал Войда. – Есть письма к мечниковой. Пишут, что король готов взамен него отдать самых лучших пленников, но нужно, чтобы туда кто-нибудь к лагерю поехал.
– Тогда я! Хоть завтра! – воскликнул Янаш. – Нечего таиться перед пани. По всей видимости, неволя лучше, чем рана.
Войда покрутил головой.
– Обе плохого стоят…
Тульская бежала к крыльцу отворять дверь. Проснулись люди, зажгли свет.
Не было времени вдаваться в долгий разговор: весь двор разбежался, готовясь к приёму любимой госпожи. Её прибытие выжило из глаз слёзы, потому что напоминало о бедном мечнике, которого встретила такая жестокая судьба.
Ксендз Жудра пошёл в свою холодную комнатку, в которой ему слуга только разжигал огонь. Янаш отдыхал у Тульской, которая его пригласила, чтобы у неё отогрелся. Так ожидали пани мечникову, которая прибыла через несколько часов, когда уже весь двор был собран на крыльце.
Когда на крыльце она всех оглядела и убедилась, что здоровы и живы, только тогда она вошла на порог, взяв из кропильницы святой воды, с молитвой на устах. Войда и Тульская шли за ней.
Всё было в порядке, дом улыбался, как раньше, но воспоминание о счастливых минутах, в нём пережитых, отравила мысль о мечнике. Она не смела спрашивать о нём; огляделась, словно искала глазами того, которого ей не хватало.
– Ваша милость, пане Войда, вы должны иметь ведомость о пане, – сказала дрожащим голосом мечникова.
– Так точно, ясно пани.
– Говори, прошу: у меня есть мужество, нет необходимости меня жалеть и хочу, чтобы меня не жалели. Повелеваю говорить всю правду.
– Я не смел бы её перед вами скрывать, – сказал Войда. – Пан мечник в плену у турка.
– В плену! Дорогой Иисусе! И ранен?
– Нет, здоров. Пацук был вместе с ясно паном взят и убежал: он самый лучший сумеет дать отчёт.
– Он здесь? – спросила мечниковна.
– Здесь, но мы велели ему временно не показываться, пока пани не изволила бы позвать.
– Пусть подойдёт! Пусть немедленно придёт! – произнесла пани Збоинская. – Хочу знать всё.
Пацук был слугой при мечнике; парень благоразумный, но простой. Чуть только за ним послали, он сразу явился – ещё в той порванной одежде, в какой вырвался из турецких рук.
Жалость брала смотреть на него, так нездорово и измученно выглядел. Подошедши, он упал к ногам мечниковой, сразу заговорить не в состоянии, заливался слезами, но когда ему приказали говорить, начал сразу, вытерев слёзы и восстанавливая самообладание.
– После этих всех побед и несчастий, – сказал он, – какие мы узнали под этой наказанной Веной, где нас так приняли, что и неприятелю не желать лучше, его величество король и мы с ним пошли добывать проклятые Парканы. Пусть об этом уже кто-нибудь другой рассказывает: достаточно было беды; но мы на своём поставили и снова немцам замок отдали… Сила говорит. Пан мечник, несмотря на эти неудобства, ба, и такую часто пору, что собаку на двор бы не выгнал, был здоров и весел. Душа радовалась, глядя на него, потому что он над всем смеялся, хотя бы беда была самая большая. Не раз его величество король лежал без шатра, а что говорить о нас. Мы не раз сухим хлебом делились: хорошо, когда и тот был… Сразу под Парканами, когда уже их взяли, однажды, воротившись вечером в шатёр, пан мечник, говорит мне: «Пацук, как кажется, пора собираться в дорогу; с письмами к королеве поеду, а, может, удасться и в Межейевицы заскочить». Моё сердце даже закипело от радости. Мы начали складывать вещи, хотя их было немного, потому что мы ехали налегке. На следующий день письма уже были готовы. Пан мечник, я и Дубский пустились в дорогу. Ещё по королевскому приказу он должен был осмотреть оба поля битвы под Парканами, потому что там была жестокая резня и лежало много трупов, и замки в Парканах и Остригонии или как там это лихо называлось. Мы поехали вдоль немецкого лагеря, так как водой в лодке обогнуть замок было невозможно, так трупы завалили реку; мы двинулись в Коморн. А до этого Коморна ни пан, ни мы дороги не зали. Пан смеялся: «Дорога? На конце языка!» Было, по-видимому, не далее пяти миль – но кто его знал, как скоро мы туда попадём? Мы ехали над Дунаем, рекой, которая там течёт. Присоединилось к нам несколько десятков немцев, которые тоже направлялись в ту сторону; казалось, что лучше быть не может. Мечник подшучивал над немцами, а про турка никкто и не думал, хотя их там всегда много из челяди маячило. Так на несчастье мы едем, пока не видим перед нами группу людей в белых плащах. Было их, может, полтораста. Пан мечник говорит: «Это императорские хорваты, я с ними поговорю и информацию достану». Он сдавил коня, а мы за ним. Те бездельники в белых плащах смотрят на нас и стоят как мраморные, не двигаются. Мы были от них в каких-нибудь тридцати шагах, когда, гляжу, вдруг достали сабли и как на нас бросяться со страшной стремительностью! Коней уж не удержать было, не развернуть, потому что быстро летели. Мы огляделись, когда они сели нам на шею. Немцы, что с нами были, дали огня. Меня сразу один повалил на землю, я был в крови, из моих рук вылетела сабля. Мечник сидел на вороном жеребце, имел ещё время развернуться и предпочёл бы, может, уйти, когда бы в стремительности немец, который за ним летел, конём его и себя не ударил, так, что вороной и пан пали на землю. Мечник сразу вскочил и хотел обороняться, но его опоясали вокруг. Смотрю, один подаёт ему руку: защищаться не было способа. Меня другой схватил за воротник и тянет. Так мы несчастно попали в неволю. Но оттого, что пана мечника старший турок взял и много, видно, себе за него обещал, мягко с ним обошлись. Что с нами было и что на нас обрушилось, говорить не хочу… Было нас, собранных невольников, особенно немцев, около двадцати. Под вечер нас выстроили посередине, стража с дедами вокруг, и так пешком мы должны были идти в замок, который они там занимали. Речку, что его окружала, мы должны были пройти пешком. Перед воротами турки дали огня из пистолетов, потому что у них такой обычай, когда с пленниками возвращаются. Уже поздней ночью впусили нас внутрь. Турок было полно. Начали нас водить от одного к другому, а каждый по очереди тряс, обыскивая, было ли что с собой, даже в ботинках. Несмотря на великое несчастье, мечник был такого великого сердца, что я никогда не видел его таким спокойным. Взяли у него часы на цепочке, перстень, кошелёк – всё. От Анаша до Каиваша водили, выпытывая через переводчиков, которые там были, беглых венгров и предателей, но мечник ничего говорить не хотел; из нас двоих ни один не имел, что им сказать. Так началось наше несчастье. Нас заперли при дозоре для завтрашней работы; хотели и пана запрячь в неё, но он прямо поведал, что к ней не был привыкшим. Плохой едой нужно было обходиться. Сказать, что очень над нами издевались, не могу. Через два или три дня и мы, и пан мечник тем, кто нас взял, были препровождены к старшему, которого там зовут пашёй. В первой избе приказали нам снять обувь, потому что это у них уважение: голова накрыта, а ноги босые. Тогда нас ввели в другую комнау, пол которой был покрыт ковром, вышитым из кусочков. Паша сидел на возвышении, обложенный подушками, в углу, между двумя окнами, а постлание под ним красное и кругом подушки. Над ним висела сабля и бунчук из конского хвоста, красный… Тут только заново начался допрос: где? как? что? Но мечник мало что хотел говорить и оставили его в покое. Позволили ему сесть на землю и того, то они там пьют, принесли в чашке… Рассмотрев всех пленников, господина и меня отослал паша своему сыну в город. Тут уже держали нас, как Бог дал, не много заботясь, только бы жили, для выкупа. Днём со слугами, а на ночь…
