Я сглатываю, не решаясь встретиться с ним взглядом, но чувствую, как его глаза пристально на меня смотрят. Ненавижу то, что хочу кого-то, кто, возможно, не хочет меня. Ненавижу, что Папы недостаточно.
И все же остается крошечная часть меня, которая задается вопросом: будь я лучше, может, она пришла бы за мной?
Я знаю, что мир устроен не так, что нет никакого большого колеса кармы, что ничто из того, что могла бы сделать, не вернет ее обратно, но рана все еще есть. Я сама перевязывала ее слой за слоем, но иногда она кровоточит.
— Я предполагаю, что ты прошел через худшее и думаешь, что я глупая, — шепчу я, слезы щиплют глаза.
— Я не думаю, что ты глупая, — говорит Аид, появляясь рядом со мной. — Я никогда бы так не подумал.
— Это никогда не проходит, да? Желание произвести впечатление на своих родителей? Даже если они тебя не заслуживают.
— Нет, не проходит.
Я думаю об одобрительном кивке, которым наградила его Зера, когда он плюнул в фэйри, которого мучил его брат, и задаюсь вопросом, сколько еще подобных моментов было в его прошлом. Интересно, когда он решил не быть таким, а быть человеком, который утешает заблудшие души и складывает бумажные цветы для смертных гостей? Интересно, одобрила бы моя мать то, каким человеком я становлюсь? Интересно, одобрила бы я?
На свой тринадцатый день рождения в глубине души я ждала, что она придет, еще долго после того, как Либби и другие мои друзья покинули пиццерию, которую мы забронировали на день, и мы с папой отправились обратно в квартиру к тете Имоджен. В тот день, в годовщину того дня, когда мы расстались, я всегда больше всего думала о своей матери. Каким было мое рождение? Что она почувствовала, впервые взяв меня на руки? Любовь, или страх, или какое-то великое смешение того и другого? Были ли мы одни? Была ли она напугана?
Каждый год я задавалась этими вопросами, они становились все более и более сложными, но ни один из них не был таким сложным, как в тот год. Это был мой тринадцатый день рождения.
Я ничего не говорила Папе или Имоджен, но, думаю, они знали. Я открыла стопку поздравительных писем на кухонном столе, но остановилась на полпути, потому что с абсолютной уверенностью знала, что открытки от моей матери так нет.
Я начала плакать, и не могла вынести слез перед папой, который сделал так много, чтобы этот день был таким замечательным, и который заслуживал гораздо большего, чем дочь, которой его было недостаточно. Это разозлило меня больше, чем когда-либо. Я злюсь на себя за то, что не была сильнее или благодарнее, и злюсь на свою мать за то, что она исчезла, не сказав ни слова, и заставила меня чувствовать себя так в первую очередь.
Думаю, в тот момент я впервые ее возненавидела.
Я вскочила со своего места, давясь слезами, чувствуя, что меня вот-вот вырвет от их силы. Я побежала в свою комнату, бросилась на кровать и зарылась головой в подушки, чтобы закричать.
Ко мне подошла тетя Имоджен, погладила меня по спине и волосам. Когда рыдания немного стихли, она сделала обычное: напомнила мне, что моя семья любит меня, что они всегда будут рядом, что у моей матери, должно быть, была веская причина и т. д. и т. п.
Затем, крепко положив руку мне на плечо, она сказала: " Мы — нечто большее, чем то, что люди с нами делают. Мы намного большее, чем то, что другие заставляют нас чувствовать.
Она вручила мне только что доставленный подарок — прекрасно иллюстрированный экземпляр «Питера Пэна», который вновь пробудил во мне опасную надежду.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})
Если подумать, то, вероятно, все это устроила тетя Имоджен. Не совсем ложь. Или добрый человек, если такой был.
— Сефи? — Аид касается моего плеча. — Все в порядке?
Я прислоняюсь к нему. Он него веет теплом, чем-то тихим и прочным в этом мире, который сейчас не имеет большого смысла.
— Прошлая ночь была ужасной, — говорю я ему. — Я думала, со мной все в порядке, но теперь я так не думаю. А должна быть, ведь я не ранена, и ты не ранен, и никто не умер, но я была так, так напугана, и я…
И я в ужасе. В ужасе от твоего брата и того, что начинаю к тебе чувствовать, я в ужасе от возвращения домой и необходимости быть Старой Сефи. Я скучаю по своему отцу и, думаю, ненавижу свою мать. И себя немного за то, что не была храбрее или сильнее.
Аид притягивает меня а свои объятия, когда я растворяюсь в шумных, гортанных рыданиях, из разряда тех, что обрушиваются на твою грудь, раздувая твои щеки и глаза. Тех рыданий, от которых чувствуешь, что вот-вот сломаешься.
Но по мне не пробегают трещины. Он удерживает меня, крепко прижимая к своей груди.
В конце концов, рыдания стихают. Он протягивает мне носовой платок, призывает себе новую рубашку взамен промокшей от соплей, в которую я превратила его старую, и ничего не говорит.
Я вытираю глаза, желая быть в коконе его объятий.
— А теперь скажи мне кое-что.
— Ты уже…
— Я знаю, что тебе снятся кошмары. Не знаю, о чем. И тебе не нужно мне ничего рассказывать. Но я хочу знать, что происходит между тобой, твоей матерью и братом. Кажется, он намекал… что хочет что-то у тебя отобрать.
Аид вздыхает, полу изнуренный, полу облегченный.
— Моя мать зачала Ареса сто пятьдесят лет назад. Он также сын предыдущего Аида. Она готовила его к этой роли. Не думаю, что она планировала иметь еще одного ребенка, особенно с ним, но он, по-видимому, «магнетически притягательным».
— Как жаль, что это не передается по наследству…
Он не смеется.
— Не думаю, что она родила бы меня, но поскольку дети фэйри так редки — незаконно прерывать их рождение или скрывать их после рождения.
— Да, для нее это отстой, но, очевидно, я очень рада, что ты здесь.
Над этим он тоже не смеется.
— Моя мать не совсем понимала, что со мной делать. Она очень любит планировать, и я не вписывался ни в один из ее планов. Мое детство было не особо счастливым.
— А что насчет… твоего отца?
— Я едва его знал. Как и многие из нашего вида, он не особо интересовался детьми и не знал, как с ними разговаривать. С возрастом стало немного лучше, но…
— Он умер.
— Да.
— Кто… что случилось?
— Точно не знаю. Об был ранен, о чем Эметрия каким-то узнала первой и перетащила меня на свою сторону. Было… много крови. Эметрия — хороший целитель. Я уверен… я думаю, возможно, она спасла бы его. Но вместо этого они переговорили, и она сказала, что не может позволить ему рисковать тем, что Зерон — бывший Арес — унаследует корону. Зерон уже был отмечен. И единственным способом быстро снять метку… было убить его. Поэтому они оба попросили меня сделать это.
