Рождество — не Рождество без недель подготовки, без приготовления еды на пятьсот человек, без поедания индейки целыми днями, просмотра телевизора, настольных игр и съедения столько мясных пирогов и крема из бренди, что можно лопнуть.
Рождество — не Рождество без одинаковых чулок от Папы-и-Сефи, рождественских носков, домашних крекеров и ужасного, отвратительного пения дяди Пола, или без бабушкиных джемперов, или шоколадного пудинга тети Имоджен, или без моего кузена Генри, играющего на каком-нибудь новом инструменте, который ему кто-то купил.
Без семьи — это не Рождество.
— Это будет не то же самое, — говорю я ему. — Думаю, я буду скучать по всем тем вещам, которые делала слишком часто. Наверное, лучше его пропустить, да?
Он кивает, но не выглядит убежденным.
Два дня спустя, когда я просыпаюсь рождественским утром, на кухне не поет бабушка. Нет ни папы, готовящего блинчики с клюквой и мармеладом, ни теплого, волнующего аромата свежеприготовленного шоколада, поднимающегося по лестнице. Нет ни елки, но подарков. Нет матового оконного стекла. Окон нет.
Заколдованный потолок надо мной озаряет рассвет, но сегодня он выглядит тонким и плоским, как бумага.
В мою дверь стучат.
— Персефона? Ты не спишь?
— Я почти… на 80 % проснулась. Этого хватит?
— Ты одета?
— Более-менее, — говорю я, натягивая шелковый халат, прежде чем открыть дверь. Глаза Аида расширяются, при виде моего наряда, и я надеюсь, что мое лицо не выдаст удовольствия от его реакции.
Он выглядит очень… нервным.
Я наслаждаюсь этим.
— Что? Я прикрыта.
Он криво улыбается, оправляясь от удивления.
— Действительно. Я хочу тебе кое-что показать. Тебе нужно одеться потеплее, — его руки скользят по моим плечам, почти не касаясь. — Могу я?
— Конечно.
— Он щелкает пальцами, и я оказываюсь в толстых, подбитых мехом сапогах, тяжелом парчовом платье и изысканном красном пальто, которое развивается, как плащ. Я выгляжу как более старая, зачарованная версия Красной Шапочки.
— О, мне уже нравится, к чему все идет, — ухмыляюсь я, поворачиваясь.
Аид восхищается мной, повернувшись, я замечаю, что его взгляд прикован ко мне.
— Да, и мне, — он пятится к двери, ведущей в сад, к нему возвращается уверенность. — А сейчас, знаю, ты сказала, что не хочешь заниматься всеми этими рождественскими делами, потому что странно делать это без своей семьи, но мне показалось неправильным полностью избегать этот день, поэтому я подумал… Я подумал, может, мы могли бы попробовать сделать то, чего ты никогда раньше не делала на Рождество.
— Я заинтригована, — говорю я, подходя к нему.
— В любом случае, я подумал… что ж, дам тебе посмотреть.
Он открывает двери, и на меня тут же налетает ветерок, кусая мою обнаженную кожу. Меня встречает белый покров.
Я переступаю порог. Я — Люси, роющаяся в шкафу, ребенок, заблудившийся в стране фэйри. Все укрыто идеальным рыхлым снегом, все деревья покрыты сверкающим белым льдом. Все, кроме ели в центре.
Мои шаги хрустят по лесному покрову, и я крадусь вперед в полном изумлении.
— Я подумал, у тебя, наверное, никогда раньше не было белого Рождества, — говорит Аид. — Так что, надеюсь, это не…
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})
Он останавливается, когда видит мое лицо. Я знаю, что мои глаза блестят. Я могла бы солгать ему и сказать, что это из-за холода, но это не так. Все из-за чистой красоты вокруг и того факта, что это он приложил усилия. Все это — ради меня.
Мои пальцы скользят по ветвям деревьев, руку осыпает мягкий снег. Это самое великолепное очарование из всех, которые я когда-либо видела.
— Мне очень жаль, если я что-то неправильно понял. Я могу в мгновение ока заставить все это исчезнуть…
Он поднимает пальцы, но я протягиваю руку, чтобы остановить его.
— Нет, нет. Все идеально.
— Тогда, слезы…
— Оказывается, люди могут плакать из-за того, что что-то настолько красиво. Ты знал?
— Да. Знаешь, у фэйри нет иммунитета к красоте. Можно подумать, что мы привыкли к ней, но это не так.
Он встряхивает своей прекрасной копной темных шелковистых волос, и, клянусь, он действительно блестит.
Ненавижу это. Глупый, красивый мальчик.
— Ты когда-нибудь плакал потому, что что-то было просто слишком красивым? — спрашиваю я. Я ожидаю, что он отшутится чем-то вроде «каждый день, когда смотрю в зеркало», но его следующие слова пугают меня.
— Нет, — говорит он, — но я плакал от желания, чтобы было что-то подобное.
За выражением его лица скрывается тихая печаль, и я думаю обо всех тех случаях, когда он избегал говорить о любви или отказывался рассказывать мне о своем первом поцелуе. Была и еще одна рана, не связанная с его матерью и предательством Эметрии. Более простая, но столь же жестокая, и я знаю, что лучше не совать нос в чужие дела.
Я поворачиваюсь к дереву посередине, тому, что безо льда.
— Ты пропустил одно.
Он криво усмехается.
— Подумал, может, ты захочешь украсить его.
— Я?
— Ну, мы вдвоем. Только если ты хочешь.
— Оно огромно!
— У нас весь день впереди.
— Чем мы будем его украшать?
Он щелкает пальцами. В воздухе материализуется деревянный сундук. Он опускает его на землю, откидывая верх. В слабом голубом рассвете сияют безделушки из чистого света. Маленькие трепещущие крылатые создания, гигантские сверкающие снежинки, излучающие холод. Свечи, горящие искусственным огнем.
Но ничто не выглядит фальшивым. Все выглядит удивительно, невероятно реальным.
— Я… я все сделал правильно? — спрашивает он. — Я могу наколдовать тебе все, что ты захочешь…
— Нет, они совершенны.
Ты совершенен.
Он улыбается, и это та странная, честная, таинственная улыбка, не жестокая, не кривая, не дразнящая. Он выглядит немного смущенным из-за того, что вообще улыбается, и отворачивается, чтобы приняться за украшение. Мелкие снежинки кружатся на ветру, цепляясь за его черные волосы и длинные ресницы и исчезая на его невероятно длинных пальцах.
