— Эй! Я очень усердно трудилась, выпекая их.
— Эти будут не менее вкусными.
Я хватаю одно и запихиваю в рот. На языке разлился вкус сахара и корицы.
— Черт, ненавижу, когда ты прав.
Аид ухмыляется, берет ручку для глазури и возвращается к партии. Он высовывает язык, работая и копируя мой дизайн, пока перед нами не предстает почти идеальная партия печенья. Он хлопает в ладоши, заставляя облако сахарной пудры танцевать по кухне.
— Ага! Совершенство! Можешь теперь называть меня Аидом, Лордом Глазури!
— Обязательно сделаю это, — говорю я ему с иронией, — перед как можно большей публикой.
Он улыбается, тепло и мягко, как летний тростник, и наклоняется вперед, чтобы взять одно из моих. Он откусывает кусочек, к его губам прилипают крошки. Он издает невероятно тихий стон.
— Если хочешь, можешь быть Королевой Выпечки. Высшей Королевой Выпечки. Искусительницей Кухни…
— Остановись…
— Почему? — спрашивает он, подступая ближе. — Слишком много?
Слишком близко. Слишком близко. Очень, очень слишком близко.
И недостаточно близко.
Я сглатываю, гадая, как много он может во мне почувствовать. Знает ли о моем колотящемся сердце? Я краснею? Мои зрачки расширились?
Не дать ему понять, что я чувствую, — единственная власть, которую я имею над ним, единственная власть, которая у меня вообще есть в этом месте. Если уступлю моменту — если наклонюсь сейчас и сцелую эти крошки с его подбородка, — у меня не останется ничего. Я буду полностью в его власти.
И все же, я больше не уверена, что возражаю.
— Сефона? Все в порядке?
— В полном.
Аид смахивает крошки, выглядя разочарованным. Я стараюсь не позволять этому чувству овладеть и мной.
Я не могу позволить себе ничего, что хотя бы отдаленно будет напоминать рождественский ужин, но соглашаюсь на дегустацию вина и сыра, Аид полон решимости найти вино, которое действительно мне понравится и не имеет к фэйри никакого отношения. Он колдует над выбором лучших смертных деликатесов, и, в конце концов, я нахожу то, что по вкусу не похоже на кислый виноградный сок.
— Мне нравится это.
— Это?
— Да, а что?
— Это самое дешевое и отвратительное вино…
— Не уверена, что вино может быть отвратительным…
— О, еще как может, и это такое.
— Оно фруктовое.
— «Оно фруктовое». Нет. Нет, Сефи, я категорически отказываюсь позволять этому вину быть твоим любимым. Попробуй что-нибудь другое. Немедленно.
— Номер 3 тоже довольно хорош…
— Нет! И не Мерло! Что не так с твоими предпочтениями в вине?
Я прищуриваюсь.
— Иногда ты можешь быть настоящим придурком, знаешь?
— Я прекрасно осознаю свои придурковатые наклонности.
— А ты знаешь о своем ужаснов вкусе в вине?
Я хмурюсь.
— Не трогай мои вкусы.
— О, ну, я полагаю, у всех есть свои недостатки.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})
— Да. У некоторых их больше, чем у других, — говорю я, хотя его список уменьшается с каждым днем.
Я делаю глоток понравившегося мне вина. Аид подавляет дрожь от моих действий.
— Вызови огонь, — говорю я ему. — Я хочу поджарить маршмеллоу.
Мы поджариваем маршмеллоу на открытом огне, а после я бросаю ему вызов в игре «пухлый кролик» — как много маршмеллоу ты сможешь положить в рот и при этом умудриться сказать «пухлые кролики». У Аида получилось десять. У меня — шесть.
— У тебя такой большой рот! — я чихаю, подавившись полным ртом маршмеллоу.
— Полагаю, подходящие слова, которые ты пыталась найти, — это чувственный, привлекательный для поцелуев рот.
— Полагаю, подходящее слово, которое я искала, — это раздражающий. У тебя раздражающий рот.
— Раздражающе красивый?
Я поджимаю губы, борясь с растущей улыбкой, прекрасно осознавая, насколько раздражающе красив и привлекателен для поцелуев его дурацкий рот.
— Сефона, — говорит Аид серьезным тоном, — я должен кое-что тебе рассказать.
— Да?
— На самом деле я ужасно не люблю маршмеллоу.
— О Боже, я тоже, это просто странные сладкие пенки.
— Правда? Они так странно ощущаются во рту!
— Я знаю!
— Тогда почему ты это предложила?
— Хм, отчасти потому, что надеялась, что они будут лучше поджарены, но также и потому, что хотела увидеть тебя с хомячьими щечками.
Он качает головой.
— Тебе доставляет удовольствие изводить меня.
— Ты так просто ведешься, — я прыскаю от смеха. — Ладно, маршмеллоу — отстой. Как насчет шоколада и ужасного рождественского фильма, который я никогда раньше не смотрела?
Он взмахивает рукой, и волшебное зеркало падает с потолка.
— Что-нибудь конкретное?
Я совсем не помню, что мы смотрели. Знаю, что в фильме есть все клише, и мне кажется, что я уже смотрела его раньше, но детали стали туманными, как только он закончился.
Я помню, как сжимала подушку и лежала на плече Аида.
Помню, что это чувствовалось так естественно, так обыденно, что мне потребовалось некоторое время, чтобы осознать, что я это делаю.
Помню, как это послало по мне новое чувство жидкого тепла, того, что пробирает до костей.
Помню, как не хотела, чтобы это заканчивалось, не хотела двигаться.
Но, в конце концов, фильм заканчивается, и часы бьют полночь. День тоже закончился. Аид провожает меня в мою комнату. Он повесил на мою дверь венок, шепчущий золотым очарованием. Я удивлена, что в нем нет омелы.
Удивлена, что ищу ее.
Больше всего я удивлена и разочарована, что ее там нет.
Я почти забыла, что сегодня вообще Рождество. Думаю, это то, чего он добивался. Дать почувствовать то, чего мне не хватало, не напоминая о том, чего там не было.
